Коллектив авторов - Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

С точки зрения Франции большевистская опасность дополняла собой германскую опасность, а не заменяла ее, как считали англичане, и связь между двумя этими угрозами подкреплялась сходством между словами boche и bolchévique. Главный французский пропагандистский орган, ответственный за ремобилизацию на внутреннем фронте в последние два года войны, Union des Grandes Associations contre la Propagande Ennemie (UGACPE), плавно подключился к нападкам на большевистскую революцию, объявив ее не менее «варварской», чем война, развязанная «бошами». Пропагандистский поток, достигший наибольшего размаха во время всеобщих выборов в ноябре 1919 года и в период рабочих волнений, завершившийся недолгой всеобщей забастовкой в мае 1920 года, обличал политическую тиранию и социальный развал, принесенный большевизмом в Россию, предупреждая, что теперь тот готов прийти и во Францию в обличье новой континентальной тирании. Та роль, которую сыграло Верховное германское командование в 1917 году при возвращении Ленина в Россию в пресловутом запломбированном вагоне, не говоря уже об угрозе, исходившей от немецких генералов и политиков-националистов, разыгрывавших после войны «катастрофическую» карту (предрекая революционный хаос в том случае, если Антанта навяжет стране жесткие условия мира), придавала некоторую убедительность буйным французским фантазиям о большевизме как германском детище. Французская полиция и военные власти в Эльзасе и Лотарингии и Рейнской области опасались, что контакты между французскими солдатами и немецкими революционерами или теневые международные сделки могут привести к проникновению революционной бациллы во Францию {104} 104 Berstein S., Becker J. (Ed.). Histoire de l’anticommunisme en France. Vol. 1: 1917–1940. Paris, 1987. P. 29–62. .

Напротив, в Германии антибольшевистские «страхи» — служившие основой для сознательных преувеличений в ходе дипломатической пробы сил с западными державами по вопросу об условиях мирного соглашения — также представляли собой выразительную карикатуру на предполагаемый социальный переворот, по мере развития германской революции становившийся реальностью {105} 105 Gerwarth R. The Central European Counter-Revolution: Paramilitary Violence in Germany, Austria and Hungary after the Great War // Past and Present. 2008. Vol. 200. P 175–209. См. также: Bessel R. Germany after the First World War. Oxford, 1993. . Тем не менее угрозу большевистской революции не следует недооценивать в качестве мобилизующего фактора, хотя революция, подобная той, что затопила Россию, была едва ли возможна как в Германии, так и в Австрии с Венгрией, где более глубокий распад довоенного режима по сравнению с Германией уравновешивался менее индустриализованным и урбанизированным обществом с меньшим числом центров сосредоточения сплоченного пролетариата. В этом можно убедиться, сравнив стремительный взлет и закат революционной звезды Белы Куна в Будапеште с реальной классовой борьбой, отличавшей сражения между «Фрайкором» и «Красной гвардией», происходившие в 1920 году в Руре. Однако тесной корреляции между реальными масштабами революционной угрозы и страхами перед большевизмом не существовало — точно так же, как у зарубежных оппонентов большевистской революции не имелось четкого понимания того, что она представляет собой в реальности. Анархизм, движение за создание рабочих и солдатских советов (в его различных проявлениях), шумные демонстрации рабочих, заполнившие собой улицы, ожесточенный феминизм и революционные беспорядки наподобие тех, что охватили Мюнхен в начале 1919 года при Курте Эйснере и Эрнсте Толлере, — все это могло стать «большевизмом» в глазах тех, для кого любая угроза социальному строю или законной власти уже переворачивала мир вверх ногами. В этом смысле большевизм был мрачной тенью, маячившей за поражением, точно так же, как он угрожал отнять «победу» у тех, кто считал себя победителями.

И то и другое наблюдалось в Италии с ее крайне двусмысленной послевоенной ситуацией — которая выглядела и победой, и поражением. Консерваторы и возникавшие фашистские группировки усматривали длинную руку большевизма в захвате рабочими машиностроительных заводов в Северо-Западной Италии в сентябре 1920 года, в ходе решающей послевоенной пробы сил между промышленниками и профсоюзами. Когда в том же месяце итальянская Всеобщая конфедерация труда поставила на голосование вопрос о революции, она фактически уже отказалась от нее {106} 106 Williams G. Proletarian Order. Antonio Gramsci and the Origins of Communism in Italy, 1911–1921. London, 1975. P. 260–261. . Но это было отнюдь не очевидно для тех, кто противостоял забастовщикам и видел тень большевизма, нависшую над Италией, в самой возможности превратить захват заводов в классовую революцию. Префекты в Северной и Центральной Италии продолжали именовать «большевизмом» все угрозы, с которыми сталкивались, а набиравшие силу фашистские squadristi, все чаще бравшие на себя ответ на эти угрозы, также считали своими главными противниками «большевиков». Контрреволюция настолько сильно нуждалась в противнике, существующем хотя бы в символической или в воображаемой форме, что даже спад итальянского социалистического и профсоюзного движения в начале 1920-х годов ничуть не помешал фашистам по-прежнему раздувать страхи перед большевистской угрозой {107} 107 Lyttelton A. The Seizure of Power. Fascism in Italy, 1919–1929. London, 2004. (1-е изд.: 1973). P.53, 157. . Если фашизм действительно был «гражданской религией», то, подобно многим другим религиям, ему приходилось инсценировать манихейскую борьбу со своей собственной антитезой {108} 108 Gentile E. Fascismo. Storia e interpretazione. Bari, 2002. P. 206–234 (фашизм как гражданская религия). .

Исходя из того, что страх перед большевизмом был в той же мере порождением тех, кто ощущал его и потакал ему, как и реалий Советской России, что мы можем сказать о тех формах, которые он принимал? Были ли ему присущи какие-либо характерные мифы или черты, проявлявшиеся в любом окружении и позволяющие объяснить роль этого страха как стимула для консервативной и военизированной реакции? При всей скудости вестей, о том, что происходило в России, о насилии Гражданской войны и полном расстройстве повседневной жизни, включая голод 1921 года, в борьбе с которым участвовал фонд «Спасем детей», конечно, было известно {109} 109 Wheatcroft S., Davies R.W. Population // Davies R.W., Harrison M., Wheatcroft S. The Economie Transformation of the Soviet Union, 1913–45. Cambridge, 1994. . Однако именно связь между этим хаосом и разрушением социальной системы посредством коллективизации и конфискации богатств превращала большевизм в ужасное подтверждение звучавших в течение полувека предупреждений контрреволюционеров о том, что социализм означает уничтожение экономики и самой цивилизации. В изданном в 1919 году памфлете UGACPE француз, проведший в Петрограде зиму 1917/18 и большую часть следующего года, рассказывал о том, как трудно было просто выжить среди повседневного насилия («нередко бандиты убивали тех, кого грабили»), и делал следующий вывод: