Коллектив авторов - Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

Обыденным делом стали и другие типы нападений со стороны мародерствующих банд. В Сибири и Южной России такие самозваные «атаманы», как Семенов или Унгерн-Штернберг, возглавляли отряды «казаков» различного происхождения, совершавших всевозможные кровавые набеги. Эти банды, орудовавшие с ведома армий Колчака и Деникина, были лишь слабо связаны с их режимами, фактически получив от них санкцию на независимые действия. Они назывались «белыми» только вследствие своей яростной борьбы с «красными», скорее оправдывавшей, чем объяснявшей жестокость этих банд, так как в «красные» в данном случае зачислялся самый широкий круг жертв. Согласно одному описанию, по всему региону «сельская местность превратилась в море буквально независимых “деревень-республик” со своими собственными призывниками, “карательными отрядами” и свирепыми кодексами “возмездия” всем, в ком подозревали “предателей” или “врагов”» {87} 87 Ibid. P. 264. .

Военизированное насилие очевидным образом воспроизводило само себя, ширясь с каждым последующим инцидентом, подражавшим и дававшим ответ предыдущему. Банды казаков на юге России, номинально подчинявшиеся власти Деникина, неоднократно учили «регулярную» армию тому, как грабить еврейские поселения, убивая и калеча детей и женщин наряду с мужчинами. В произведениях Деникина и его советников отражаются как озабоченность этими акциями, так и неспособность положить им конец {88} 88 См.: Kenez P. Pogroms; Гиацинтов Е. Записки белого офицера. СПб., 1992. . Здесь, как и повсюду, расправы с «комиссарами», которых сжигали или варили заживо, заражали бессердечием даже тех, кто неохотно участвовал в кровопролитии, так же как изнасилования превращались из жестокого преступления в «доказательство мужественности», укреплявшее групповую «солидарность», — как всегда происходит в подобных обстоятельствах. Как этим, так и прочими способами по всей России, охваченной Гражданской войной, «неназываемое» превращалось в «названное», облегчая и, более того, поощряя новые злодеяния и даже подталкивая к ним.

Можно также указать, что все эти события выпустили на волю более примитивные садистские побуждения, хотя при этом встает вопрос более общего плана: почему сама по себе психопатология садизма нашла такой широкий отклик в России во время Гражданской войны? Наиболее правдоподобный ответ состоит в том, что большинство участников этих зверств в те ужасные годы сами прошли через тот или иной опыт крайних унижений в условиях, когда на обиды, накопившиеся в недавнем и более далеком прошлом, накладывались нужда и лишения. История почти не оставила формальных свидетельств этого унижения, однако сам контекст дает нам массу примеров такого рода. Демобилизация и дезертирство мало кого делали героями. Женщины, выпрашивавшие еду для себя и жизнь для своих детей, представляли собой людскую слабость в ее предельном выражении. Раненые и искалеченные не имели особых надежд на выживание, и многие жестокости, несомненно, совершались под воздействием боли или отчаяния. Снимки «буржуек», распродававших интимные предметы домашнего обихода, наводят на мысль об изувеченной психике, так же как и знаменитые фотографии крестьян, торгующих человечиной. Жестокое и садистское воздаяние почти наверняка служило для многих не поддающейся измерению «компенсацией» за унижения и лишения.

Наконец, каким образом военизированное насилие во всех этих формах повлияло на исход Гражданской войны в России? Что мы можем вывести из всего вышесказанного в смысле отношений между насилием и процессами приобретения политической власти и легитимности и насколько здесь продуктивен разговор о «военизированном насилии» в плане общего понимания послевоенного насилия в данном регионе? Если не проводить разницы между властью и простой силой, то милитаризованные движения и кандидаты на роль правителей, действовавшие на этих территориях, безусловно, на протяжении всей новой российской «смуты» в той или иной степени обладали более или менее значительной властью как способностью к принуждению. Если же отталкиваться от более конструктивного понимания власти, основанного на политической легитимности, то вопрос будет звучать таким образом: как именно применение силы делало возможным или невозможным эффективное решение насущных проблем нужды и лишений?

Ключевым моментом, определявшим в данном случае роль военизированного насилия, являлось, по моему мнению, то, что крах царского режима по сути означал крах идеологий, наделявших легитимностью Российское государство, и его социально-политических институтов. При отсутствии каких-либо институциональных основ для легитимности, помимо зачастую неструктурированных процессов народных выборов, само понятие легитимности очень быстро стало увязываться не с традиционными взглядами и представлениями, а с вопросом об эффективности и функциональности. Изначально популярные лидеры советов и члены Временного правительства утратили свою легитимность, не сумев обуздать происходившее в течение 1917 года ухудшение экономических и социальных условий, и общество ставило на их место все более и более радикальные фигуры в тщетной надежде на то, что те добьются большего успеха. Кроме того, сейчас мы понимаем, что если большевики пришли к власти, основывая ее «легитимность» на радикально идеологизированной концепции всеобщего и неизбежного исторического процесса, «объяснявшей» нужду и лишения, то первоначальная прочность их режима во многом основывалась не просто на силе, а на обещании исполнения взятых на себя функций. Когда же Ленин и его партия при решении этих принципиальных проблем вполне предсказуемо добились еще меньшего успеха, чем их предшественники, они еще настойчивее — ив буквальном, и в символическом смысле — стали выдвигать идеологические претензии в попытке легитимизировать свои «большие батальоны».

Если мы вернемся к определению Роберта Герварта и Джона Хорна, понимающих под военизированными такие «военные или квазивоенные организации и практики, которые либо дополняли, либо подменяли собой действия традиционных военных структур», то нам придется признать, что Гражданская война на территории бывшей царской России повсеместно включала параллельную активность как военизированных, так и традиционных военных формирований, между которыми зачастую не имелось четкой разницы. Даже определение «традиционные» нуждается здесь в некотором уточнении. Такие формирования, как Добровольческая армия, Вооруженные силы Юга России, белые силы на севере России и в Мурманске и войска самозваного «верховного правителя» России адмирала Колчака, вели себя весьма нетрадиционным образом в том, что касалось их связей и взаимодействия с местными военизированными группировками. Поэтому при описании и понимании российского насилия того периода, возможно, было бы полезно говорить о его особом военизированном аспекте именно в смысле искажения и извращения «традиционных» видов насилия, хотя эти извращения сами по себе коренились в той угрозе, которую представляла собой большевистская революция для традиции в послевоенной Европе.