Олег Абакумов - Третье отделение на страже нравственности и благочиния [Жандармы в борьбе со взятками и пороком, 1826–1866 гг.]

Заинтересовавшись этой линией, следователи установили, что в том письме некий И. Суслов ссылался на то, что в московской гостинице познакомился с родным братом Ионсона, орловским аптекарем, и по его рекомендации обратился к доктору Я. Ионсону с деликатной просьбой переслать письмо, «ибо в бытность в Петербурге забыл отослать это письмо и как коммерческий человек не желает навлечь на себя нарекание в неаккуратности». Подозрения Я. Ионсона еще больше усилились, когда он получил ответ своего брата, что он никакого Суслова не знает [565]. Позже упомянутое письмо было найдено. Оно было без подписи, в нем «ломаным русским языком, как выражаются иностранцы», сообщалось, что отправитель «выполнил поручение Чернова и отправил ему настоящий берлинский пульфер, английский пистон, гремучее серебро и прочее» и просил прислать деньги за купленные материалы. Следственная комиссия нашла, что это письмо с перечнем взрывчатых веществ и приспособлений для их детонации «обнаруживает один отвод, или намерение запутать более происшествие и скрыть настоящие следы оного, направив разыскание в Петербург» [566].

Другое известие из Москвы носило характер классического доноса. В ноябре 1855 г. служивший в Московском губернском правлении коллежский регистратор Василий Некрасов, узнав о взрыве [567], «при содействии прусской подданной Шпринфельдт сделал секретный об этом розыск, и вследствие сего подозрение пало на отставного поручика Карцева, живущего с бывшей содержательницею девок вольного обращения Марьею Фандерзе, у которой однажды вырвался укорительный, обращенный к Карцеву намек по означенному предмету — „если бы она захотела, то Карцев был бы в Сибири“ [568]. Для придания доносу большей основательности Некрасов озвучил патриотический мотив, подчеркнув, что „знакомство у Карцева самое подозрительное, что из слов его видно, что он не слишком любит и уважает русских“. Через какое-то время он еще вспомнил, что Карцев „перед случившимся, откуда-то имел несколько тысяч рублей и употребил их в самоскорейшее время совсем не на надлежащее дело, именно: промотал их нетрезвым образом“ [569].

16 ноября у Фандерзе был проведен обыск. „Ее нашли в весьма нетрезвом виде, пирующею с Карцевым. При обыске никаких бумаг и писем не оказалось, — докладывали полицейские чины. — Ипполит Карцев объяснил, что он в связи с Фандерзе около четырех лет, а подвергся обыску, вероятно, по доносу жены или свояченицы. Он 22 августа сего года женился на вдове Фелиции Ивановне по первому мужу Курганиновой, помещице Курской губернии, 45 лет от роду, имеющей 5 человек детей, с которой он через 7 часов после женитьбы разъехался по семейным неудовольствиям“. Комиссия признала, что „Карцев ведет жизнь предосудительную“, но по делу Чернова „никакого подозрения нет“ [570]. Ситуация оказалась достаточно типичной: добросовестный доноситель вводил следствие в заблуждение, уводя в сторону от реального разоблачения.

Примерно в это же время пришли известия от находившегося в Калужской губернии под видом купца частного пристава Цвиленева. Он нашел местных мастеров-умельцев: у одного из них брат Черновой, отставной офицер корпуса инженеров путей сообщения В. Суражевский, заказал „ящик ольхового дерева для дорожной тележки“, другому — отдавал „пистолетный ствол для приделки курка“ [571]. Обратил он внимание и на то обстоятельство, что Владимир Суражевский часто приезжал верхом на лошади из своей деревни в имение Грабцево к Черновой (расстояние более 60 верст). По его мнению, „поездки делаемые весьма часто из одного места в другое, совершались с большой торопливостью и замешательством, что навлекает подозрения“ [572].

По мнению полицейского, жену Чернова „по соображениям обстоятельств, не совсем можно подозревать в соучастии по злодеянию, но, по-видимому, ей небезизвестно, кем совершено оное“ [573]. Правда, Цвиленева, отправившегося в ее имение якобы для покупки хлеба, смутило то обстоятельство, что на половине пути он встретил Чернову, „едущую в Калугу без человека и девки с одним лишь кучером“ [574]. Такая упрощенная форма передвижения состоятельной замужней женщины бросалась в глаза и вызывала недоумение.

Поездка Воейкова оказалась более удачной для дела следствия. Нагрянув в имение к Шабловской, он отобрал переписку, „бывшую в ее шкатулке“. В числе подозрительных депеш оказалось письмо от провизора Таганской аптеки Ф. Гекена, в котором тот убеждал „согласиться на деланные им ей предложения“, обещая, что тогда она „поедет из Москвы в великолепном экипаже“. Таинственные пассажи найденных писем дали основание для ареста Шабловской. Она была доставлена в Москву, где „сделала сознание“ [575]. Госпожа Шабловская указала на некую С. Лукович, польку из дворян, сделавшую ей предложение „зазвать Чернова в гости, напоить его допьяна, подсыпать усыпительного порошка и в это время воспользоваться его билетами сохранной казны, которые он по привычке всегда имеет при себе“ [576]. За помощь та обещала 7 тыс. руб. Шабловская утверждала, что отвергла сомнительное предложение и даже хотела предупредить Чернова об опасности. Не советовал доверять Лукович и Гекен. В том письме он называл ее „запазучной змеей“ и предостерегал верить „этой ветреной Венере“ [577].

Немедленно была найдена и арестована Лукович. У нее был сделан обыск, и „вся переписка ее захвачена“. Полька созналась в плане „обобрать Чернова, нисколько не покушаясь на его жизнь“, и указала, что главным инициатором плана и действующим лицом был помещик Орловской губернии Телепнев. За ним был немедленно отправлен частный пристав.

Допрашивая Лукович, полиция установила, что ей 31 год, в Москве находится более восьми лет, „сначала жила в компаньонках, потом снискивала себе пропитание рукоделием и, наконец, была на содержании у одного купца, имея с ним любовную связь“, а со смертью его „содержит себя сбереженными деньгами, отдавая их за проценты взаймы“ [578]. По ее словам, именно Телепнев предложил „нанять в Сокольниках дачу, поместить на оной девиц вольного обращения, заманить туда Чернова, которого страсть к женскому полу была ей известна, устроить пир, напоить его допьяна, всыпать ему в вино усыпительный порошок и, когда уснет, взять билеты сохранной казны“ [579].

Естественно, Лукович изображала из себя жертву. По ее словам, именно Телепнев, „чтобы завлечь Лукович к исполнению его плана и взять у нее денег, он, смеясь, сказал, что тысяч на сто билетов Чернова можно оставить у себя, тогда она будет богата, и он может на ней жениться“ [580]. Не поддаваясь чарам искусителя, она якобы советовалась с Шабловской, не стоит ли донести о нем правительству, но та предложила „обождать и вызвать к себе Чернова“.