Кирилл Столяров - Палачи и жертвы

Вскоре мне из коридорных разговоров стало известно, что вопросом ареста Гегелии интересовался И. В. Сталин… Поэтому следствием принимались всяческие меры к тому, чтобы как можно быстрее разоблачить Гегелию. В таких условиях наивно было бы встать и сказать на совещании, что у меня на руках материалы, смягчающие либо оправдывающие его действия.

Рухадзе возлагал большие надежды на показания Гегелии. Он считал, что Гегелия и другие реэмигранты должны в первую очередь «лопнуть», то есть дать признания…

По указанию Цепкова, которого я просил снять с Гегелии режимные условия, я был вынужден допрашивать Гегелию по установленному для всех графику— с 10 часов вечера до 5 утра…»

Хотя Гегелия не «лопнул», никто не собирался освобождать его из–под стражи. Наоборот, знавший о его невиновности следователь Мурадов подготовил заключение, а когда его забраковали по причине мягкости, под диктовку начальства написал новый вариант, в котором Гегелия выставлялся врагом народа.

Попади дело Гегелии в «тройку», ему дали бы минимум двадцать пять лет лагерей, но вышло по–иному — в составе «преступной группы» он 2 декабря 1952 года предстал перед военным трибуналом ЗакВО. Опытные судьи моментально зафиксировали грубое нарушение процессуального закона — дела на агентов не могли рассматриваться вместе с делами обычных граждан — и тут же направили дело Гегелии обратно в МГБ. В процессе доследования ни один из пунктов предъявленного ему обвинения не подтвердился, в результате чего 14 декабря 1953 года дело было прекращено производством и Гегелия наконец–то вышел из тюрьмы.

Что из этого следует? Вывод налицо: казарменный социализм принципиально не нуждался в правосудии. Даже «ручной», подвластный телефонному праву суд никак не совмещался с целями и задачами заправил тогдашней диктатуры, мешал им, в то время как «тройки» вкупе с инквизиторскими методами следствия годились, потому что превосходно их обслуживали.

Есть и третья причина штамповки обвинений в шпионаже и предательстве. Репрессивный молох уже поглотил бухаринцев и троцкистов, сгинула «ежовщина», но еще не приспело время разоблачения «бериевщины». Практически исчерпала себя идея раскрытия сетей заговорщиков, сплетенных кем–то из видных деятелей с вовлечением людей своего круга. Послевоенная элита персонально подбиралась с одобрения Вождя и его мудрого окружения, неспособных ошибаться. Иное дело, когда работник был пригоден, а потом неожиданна попался в щупальца иностранной разведки. Не надо пересматривать его прежние дела и собственные решения. Был хорошим, потом изменил — и баста.

Но и чрезмерно усердное выявление изменников бросало тень сомнения на привлекательность сталинских идей и эффективность вездесущих «органов», что также было опасным. По всей видимости, Сталин чуял это и уже сам считался с выданным народу образом светлого пути по выкорчеванному от монархистов, прочих контрреволюционеров и фашистов людскому полю. Оставались национальности и народности, следовательно, и легко объяснимое появление националистических групп, борьбой с которыми несложно маскировать суть политики репрессий. Здесь и разгадка одновременного приближения Рухадзе и Рюмина. Первый показался понятливым, намеки Вождя улавливал, на второго «озарение» нашло самостоятельно и вовремя. Оба не оправдали надежд, к тому же Рухадзе явно отклонился от своей роли, потому лишился доверия чуть раньше Рюмина.

Вскоре после позорного изгнания Рюмина в Министерстве государственной безопасности СССР воцарилось праздничное настроение, о причине которого весь советский народ узнал из приснопамятного сообщения ТАСС от 13 января 1953 года об аресте группы врачей–вредителей. Поскольку этот документ широко известен, не буду входить в подробности, отмечу только, что кроме ранее упомянутых мною «фактов» там содержалось утверждение, будто большинство участников террористической группы (М. С. Вовси, Б. Б. Коган, А. И. Фельдман, А. М. Гринштейн, Я. Г. Этингер и другие) было связано с международной еврейской буржуазно–националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах, а на деле осуществляющей шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность, и что другие участники той же террористической группы (В. Н. Виноградов, М. Б. Коган, П. И. Егоров) оказались давнишними агентами английской разведки.

И страна всколыхнулась. На повсеместно проходивших митингах выступали руководители, ветераны партии, передовики производства, видные деятели культуры, гневно клеймившие подлых изменников Родины, «извергов рода человеческого» и пр.; газеты были наводнены письмами читателей, требовавших самой суровой кары убийцам в белых халатах и выражавших сердечную благодарность врачу Кремлевской больницы Лидии Феодосиевне Тимашук, которая «за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей–убийц» только что была удостоена ордена Ленина и объявлена выдающейся патриоткой; в народе распространялись слухи о том, что во многих родильных домах были умерщвлены новорожденные и что совершили это злодейство евреи, будь они трижды прокляты, что в аптеках вместо лекарств отпускают яды и т. п.

Антисемитская подоплека пропагандистского бума вокруг дела врачей не вызывала сомнений, а наличие среди арестованных лиц других национальностей мало что меняло — мигом нашлись Доброхоты, с апломбом утверждавшие, что это тоже иудеи, только замаскированные. Надо, мол, перевести ихние фамилии на истинный лад, и тогда все ясно: Виноградов — это Вайнтрауб, Зеленин — это Гринбаум и т. д. А чтобы добиться максимального эффекта, в число выступавших на митингах по указке свыше в обязательном порядке включались евреи — пусть простые советские люди своими глазами увидят двуличие этой публики. Не выступить с обличением изуверства единоплеменников было нельзя — за отказ выгоняли с работы, а то и сажали за решетку.

В этой связи мне вспоминается случай в Ленинградском технологическом институте им. Ленсовета, где я учился. Там работал доцент Вовси, если не ошибаюсь, родной племянник арестованного в Москве профессора–терапевта М. С. Вовси. Как только начались те самые митинги, доцент Вовси скрылся или перешел на нелегальное положение; и три–четыре месяца о нем не было ни слуху ни духу, а когда «врачей–убийц» публично реабилитировали и наш доцент вновь явился на службу, оказалось, что ему нечего делать — коллеги по кафедре органической химии расхватали его учебную нагрузку и не пожелали добровольно расставаться с приварком. Что можно сказать по этому поводу? Древние римляне на пороге старой и новой эры воздевали руки к небу, горестно восклицая: «О времена, о нравы!» А мы?