Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

История валяет, по-видимому, вкривь и вкось: то татарщиною пропечет, то самозванщиною протрясет; там уния, здесь раскол; тут немцы на шею сели, там поляки шпорят, на одном конце все пошло смесью французского с нижегородским, на другом – смесью немецкого с хохлацким; а вот, наступает, у дверей стоит время слияния во един народ и во едино царство всех племен русских, и оказывается, что лезвия бритвы не уняли роста православных бород. Это-то приводит в отчаяние поляков и в ужас Европу, которая какими-то непонятными судьбами, сама, в лице Австрии и Турции толкает даже нерусских славян в союз с нами на правах Финдяндии (читатель, без сомнения, знает, что теперь заговорили чехи, словаки, словинцы, воеводинские сербы и прочие славяне, благодаря дуализму барона Бейста). История Иванушки-Дурачка: родная печь сама нас везет и Елена-Прекрасная сама врезывает нам в лоб самоцветный камень. И при всем-то этом, мы так беззаботны и так нераспорядительны! Разве так поступали бы французы? Разве так немцы и итальянцы делают? Большая половина публики даже не знает, что Lemberg или Leopol то же самое, что Львов, что вместо латинской Галиции на свете существует русская Галичина, что Agram называется Загребом, Raguza – Дубровником; что польское Grodno – по-русски Городно, а Брест-Литовский – Берест-Литовский. Разумеется, при таком московском ротозействе, да с остзейскими очками на носу, мы далеко не уедем, ездя, неизвестно зачем, в очень далекий Париж и, не заглядывая в под носом находящуюся у нас Галичину, Румынию, Болгарию, Сербию, Хорватию, Словенско (Словацкий Край), путешествуя по Волге и не удостаивая своим посещением верховьев Днепра и Западной Десны. Американцы и англичане пустыни Америки, Африки и Австралии исследуют, Французы в глубь Китая забираются, во имя науки, во имя знания – а у нас, со времен Хабаровых, Жневых, Шелеховых, точно перевелось поколение железных разведчиков неведомых стран, исследователей неизвестных племен и загадочных человеческих обществ. Что с нами такое? Отчего у нас, в таков горячее время, такое разительное отсутствие предприимчивых личностей? Отчего у наших редакций такой вопиющий недостаток в толковых корреспондентах по делам славянского и православного мира?

Что мы, не доросли или переросли?

Как почти нет хлопа в Галичине, который не ждал бы моего прибытия, чтоб избавиться от невозможных податей и от еврейского гнета, так почти нет священника, который не думал бы одинаково с отцами Наумовичем и Гришиным. И напрасно было бы думать, что взгляды, высказанные ими в приведенных отрывках, почерпнуты из наших книг или газет. Ничуть не бывало: в Галичине русские книги редкость, а газеты и подавно. Во Львове получались в мою бытность, т. е. в сентябре и в октябре 1866 года, только “Голос”, “Русские Инвалиды”, “Неделя”, “Современная Летопись”, “Московские Ведомости, да еще, кажется, “Петербургский Листок”. Прочие редакции не обменивались тогда ни с “Словом” Е. Дедицкого, ни с к Неделею” священника Попеля. Толстые журналы уж и вовсе не получаются в Галичине; о них там даже понятия не имеют; даже самое существование их мало кто подозревает; и подписываться-то на них у галичан капиталов не хватает. Да если б и получались по экземпляру каждого из наших повременных изданий, то и тут не было бы большого толку: на 8,000 читателей, все-таки, не хватило бы ни времени, ни возможности ознакомиться с нашею литературою, с языком нашего образованного общества, с нашими воззрениями и с нашими стремлениями. Галицкие русские развились и развиваются совершенно самостоятельно, без малейшей связи с нами и без малейшей зависимости от нас: они даже нашего общепринятого языка не знают, и что они пишут по-русски, то нам более чем трудно читать, по милости множества провинциализмов, полонизмов, да немецко-латинского синтаксиса. Литература их, поэтому, стоит совершенно особняком – она и по духу своему, и по направлению, и по языку, равно чужда нашей, провинциальной, южнорусской и польской.

Галичина – маленький русский мир, оторванный от общей русской жизни и ведущий пять веков свою особенную жизнь, жизнь борьбы и усилий к слиянию воедино с остальною, забывшею его, Русью. Поэтому-то, изучение Галичины важно не только в политическом значении, которое она начинает теперь приобретать, становясь яблоком раздора между нами и Австрией, православием и католичеством, ареною, на которой окончательно разрушится судьба бывшего Польского Государства – Галичина имеет еще другое важное значение, как наглядное, вопиющее доказательство необходимости единства русских племен и как довод, что собирание Земли Русской не интрига правительства и не ухищрение дипломатов, а, просто-напросто, инстинкт Русского Народа. Все утратил этот маленький край: его дворянство ополячилось, его мещане или ополячились или впали в индифферентизм, его купечество не держало конкуренции евреев и исчезло без следа. Вся ценная жизнь и сознательное чувство народности осталось только в попе, да в поповиче, но и те были уже вбиты поляками в унию... Изъязвленный, в грязь затоптанный, одичавший народ, народ с кругу спаиваемый евреями, казалось, шествовать даже перестал. Никто о нем и не вспоминал: ни немцы, ни поляки, ни русские. Львов так радикально преобразился у нас в Лемберг, что официальный язык наш знает только Лемберг, немецкий город, такой немецкий, до такой степени незаботящий нас, что нам даже надобности нет иметь в нем своего консула...

И старое и среднее поколение галичан еще видело русских в 1849 году, когда наши войска ходили спасать Австрию от мадьяр; но, само собою разумеется, наши офицеры не могли, да и не умели сделать что-нибудь для поддержки народного русского духа в этом несчастном крае. Новое поколение, особенно по селам и по маленьким городам, не слыхало ни единого слова на нашем общепринятом языке. На меня смотрели, как на чудо-юдо морское, прислушивались к моему произношению, заставляли меня читать, писать, и были крайне довольны, что через полчаса беседы со мною привыкли свободно понимать меня, и что разница между их местным наречием и нашим книжным языком, с его московским аканьем, действительно, не мешает взаимному пониманию. Жаль только, что, судя по моей худобе и болезненному виду, они невольно составили себе весьма невыгодное понятие о великорусах, или россиянах, как они нас называют с книжного и прежнего официального языка; но вина не моя, если я таким образом повредил репутации моих многоуважаемых соплеменников; пусть же забираются в эту глушь люди кровь с молоком, косая сажень в плечах – я уверяю их, что никто там не усомнится в их великорусском происхождении, как сомневались в моем, по милости моего дон-кихотского сложения. Отрезанные нелепыми трактатами от великой семьи русских племен, герметически закупоренные в свое захолустье нашею паспортною системою и устройством нашей границы (которое не столько спасает нас от еврейской контрабанды и от польской пропаганды, сколько охраняет Австрию от нашего влияния на галичан, на угорских русских и вообще на славян), галичане страшно идеализируют Россию.