Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Что еще делать? Знание – сила: нам надо знать, чем недужны наши единоверцы, наши братья, для того, чтоб уяснить себе, в которую именно сторону должна быть направлена наша помощь. Сколько умею, раскрою в этой небольшой главе темные, исключительно темные стороны молдавского быта: о светлых я говорить не буду – лечить надо больные места, а не здоровые, да о светлых сторонах много уже было и говорено на всевозможных языках. Пусть же однако никто не подумает, будто я хочу грязью бросать в этот бедный народ, который мне доводилось изучать от мужицких хат до боярских палат.

Выродки греческого народа, которых сами греки презирают и ненавидят, фанариоты управляли прежде Молдавиею. Надо видеть этих людей, чтоб понять, чем они заслужили такую ненависть: у них нет ни патриотизма, ни каких-либо политических или просто человеческих стремлений. Все для денег, для карьеры; жену, дочь продаст, на брата родного донесет. Есть между ними люди, которые кое-чему учились – тем хуже; уменье подержать разговор в обществе, знание языков, сведения свои, все свои таланты фанариот употребляет для наживы или для выслуги. Шпионы турецкого правительства – фанариоты. Его политические агенты – на половину фанариоты. Секретари губернаторов для сношения с иностранными консульствами – фанариоты. Турки гнетут Турцию, потому что они невежды и не понимают, что делают, а выручают Турцию из беды, ходатайствуют за нее у Запада – опять те же фанариоты и их партия.

Понятно, что у людей, лишенных всяких политических и человеческих стремлений, необходимо должны были развиться стремления животные, о которых мы и будем сейчас говорить. Фанариоты не только сумели развратить все население европейского квартала в Константинополе (Пера), но они глубоко потрясли нравственность бедной Молдавии. Для Молдавии они не сделали ровно ничего, несмотря на огромные капиталы, которые доставляли им ее монастыри. В их руках цареградская патриархия – где ж образованное греческое духовенство? куда пошли и идут эти деньги? Не даром каждый народец, выбившийся из-под власти турок, лезет из кожи вон завести свой синод, свою национальную церковь. Недаром Куза, несмотря даже ни на нашу, ни на английскую оппозицию, секуляризировал имущества греческих монастырей в своих княжествах; стало быть, плохо приходилось его правительству от фанариотов.

Разврат, введенный фанариотами, виден в Молдавии на каждом шагу.

В 1867 году в Яссы приезжал князь Карл. Я улучил минуту, когда он будет в театре, и отправился посмотреть его, сцену и, главное, публику.

Яссы уже дня три горели иллюминациею, везде были поставлены триумфальные арки, убранные зеленью. Все это, разумеется, чтоб не ссориться с префектурою и полициею, которые могут при первом случай крепко насолить: Буза, слепой подражатель Наполеона, завел здесь во всем французские порядки, а здешняя масса слушается чего угодно, но вовсе не сочувствует соединению княжеств и даже о новых законах не заботится. Фанариоты подавили в ней чувство патриотизма, в ней нет мысли о собрании земли румынской (Tierra Rumaneasca). Отсутствие центрального управления в Яссах разоряет Яссы. По каждому мелочному делу надо спрашивать разрешение из Бухареста. Стало быть, ясским домовладельцам, купечеству и тяжущимся приходится не сладко; но характер румынов до того развращен фанариотами, что им все трын-трава. Они удивительно легкомысленны и незлопамятны; на протест, на оппозицию у них никогда не хватает энергии. Это, между прочим, и счастие – благо их передовые люди не лишены возможности сковать со временем землю румынскую в одно целое, благо сковка эта идет легче здесь, чем где-нибудь, например, в Германии. Французская централизация погубила Кузу, но французская администрация осталась. Эта администрация, а не народ, устраивает торжественные встречи Карлу; народ же бежит смотреть на него, как на диковинку. В глазах Европы, не понимающей как идет дело, Карл популярен; в сущности же, массе народа все равно, кто ни сядет на престол, потому что в народе убит всякий патриотизм, потому что он привык видеть в господарях иностранцев и эксплоататоров. Он махнул рукою на всё и на вся, сказал, что пусть им вертят как хотят – плетью обуха не перешибешь – и покорился.

Этот индеферентизм массы к судьбам родины, это фанариотское её воспитание резко бросились мне в глаза, когда я стоял в театре. Я стоял, потому что, не догадавшись запастись билетом в кресла пораньше, должен был удовольствоваться заднею скамейкою партера, где места ненумерованные. Передо мною сидели два ученика какой-то казенной школы в мундирчиках – оба большие буяны. Подле меня, с одной стороны, сидел немец, должно быть ремесленник, а с другой – присел молоденький офицер. Сзади сидели какие-то молдавские юноши, лавочники, чиновники – кто их там знает? Впоследствии, я ушел от них и стал в проходе, потому что одному из них, почему-то, пришла фантазия упираться коленом мне в спину. Я попросил его вежливо – он не унялся; я пригрозил ему – он не унялся; я обещал позвать полицию – он не унялся. Тогда я унялся, вышел из скамьи и простоял всё представление на ногах: чего ж заводить историю и вязаться бог знает с кем? с человеком, к которому с первого взгляда не чувствуешь ни на грош уважения? Надо этим господам уступать, надо быть настолько гуманным, чтоб и их радовать: блажен иже и скоты милует. Эти господа, сделав вам грубость и видя, что вы уступили им, приходят в неизмеримый восторг – они хвастаются, что они вас надули, напугали, они думают, что они очень умны и смелы. И пусть их так думают: ваша месть впереди. Ободренные успехом над вами, они неизбежно ввяжутся в новые подвиги и наткнутся на своего же брата, который обидится и расплатится с ними за вас. Вы знаете, кто вас обокрал: подарите ему связку ключей passe-par-tout – он этим воспользуется и попадется: это будет ваша месть.

Когда можно уступать нахалам, тогда, разумеется, уступать и следует; но в этот же вечер вышел случай, когда я поставил на своем. Выходил я в буфет покурить и выпить чашку кофе. Слышу, опять заиграла музыка – я бросился вниз. В дверях стоит какой-то человек невероятных размеров и вверх и в ширь, загородил собою двери и никого не пускает. Я подхожу и вежливо отодвигаю его рукою приговаривая pardon. (Pardon, merci, bon jour, bon soir – совершенно усвоилось здесь даже городскою чернью). “Места нет”, отвечает он мне грубо по-молдавски.

– У меня билет, domnule, возражаю я.

– Места нет! и даже головы не поворачивает.

Я, признаться сказать, опешил и понять не могу, что такое творится. В эту минуту, какой-то офицерик, тоже запоздавший в буфет, вдруг подбегает к дверям и отодвигает великана. Великан вежливо посторонился. Кровь хлынула мне в голову – я пошел за офицером.