Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

– Мета нет!

– Domnule! где есть место для этого офицера, там должно быть и для меня, а если нет, то poftim (милости просим!), и я показал ему кулак. Великан мигом отодвинулся.

– Ce el esti? nebun? (Что он? сумасшедший?) спросил он окружающих.

– Asa, отвечал я: – eu sint nebun! (Да, я сумасшедший) и прошел к своему месту. Полиция посмотрела на меня и пожала плечами.

Занавес не подымался, пока не вошел князь. Он показался в ложе второго яруса (направо от зрителей). Это белокурый молодой человек лет двадцати семи. Покуда он раскланивался с нами, я успел его вылорнировать; он поразительно похож на наших великих князей, на покойного государя, на наследного принца прусского. Те же строго правильные черты лица, та же манера в движениях. Раздался народный румынский гимн. На сцене явился вензель князя. Певцы во фраках, певицы в белых платьях, воспевали честь и славу бедной Румынии. Музыка и голоса были превосходны, но, увы! музыканты и певцы, как и у нас, были иностранцы. Румыны, как и мы, еще нуждаются в чужих людях для формулирования своих мелодий. Декорация была плоха. Вообще надо заместить, что ясский театр весьма незавиден: освещается он стеариновыми свечами, устроен бестолково. Словом, интеллектуальная жизнь только-только что пробуждается в этом забытом и загнанном крае.

Гимн пропели. Публика встала и закричала весьма недружно: да здравствуете государь Карл! (se traescu domnitorul Carl). Крики продолжались с минуту. Меня удивило, что мои соседи не показывали ни малейшего участия в этом энтузиазме. Крики были более формальностью, чем выражением искренней любви к родине, к самим себе. Все глупо ухмылялось. Мне было досадно на народ, который сам призвал к себе государя и ничем не выражает ему своего сочувствия.

Сверх фанариотского индеферентизма, к несчастным нашим единоверцам забрались еще идеи о братстве, равенстве и свободе – это их окончательно доконало. Князь Карл может быть способным или неспособным государем, хорошим или дурным; но каков бы он ни был, а все-таки он олицетворяет собою целую Румынию. У женя, пожалуй, очень плохая шляпа на голове, но это моя шляпа – и я никому не позволю сбить ее с меня. Не хотят иметь Карла принцем, пусть молчат, пусть свистят даже – это я понимаю; но мне противен этот безсильный, развратный индеферентизм, который не идет ни туда, ни сюда; так и видно, что целый край управляется горстью людней, более или менее развитых, которые ворочают им по своему благоусмотрению, а народ ни за них, ни против них.

Театр в Яссах плох. Яссы такой же молдавский город, как, например, Ковно русский. Главную массу населения составляют евреи, поляки, немцы; молдаване здесь только чиновники, небольшое число лавочников и простонародье. Евреи в театры не ходят – им не до того. Поляки – голь, которой не до театра; да и чего они будут ходить в театр, где играют на чужом для них языке? К немцам еще иногда заезжают странствующие труппы. Затем остается молдавская публика, полуразоренная соединением княжеств, которое лишило Яссы прежнего их значения. Декорации бедны, актеры невозможны. Давались два переводные водевиля, в которых, на беду, выводились на сцену графы, бароны, маркизы. Актеры сделали все возможное, но так и виделось, что они даже малейшего понятия не имеют, что им негде было и присмотреться к быту и манерам не только высшего, но хоть какого-нибудь приличного общества. Бедная Молдавия с ее боярами! Если это манеры бояр – а я знаю, что это манеры бояр средней руки – то наши парикмахеры и писаря держат себя лучше. Про манеры и телодвижения актрис (баронессы! графини!) я уж умолчу. Лучше всего сошла им с рук пьеса “Крестьянская свадьба”, картина из народного быта, г. Александреско. Содержание ее совершенно пустое, но национальное, а музыка превосходна. Эту оперетку следовало бы поставить и у нас, равно как и галицкую оперу священника Вербицкого “Подгоряне” [27]. Право, стыд, наконец, что мы ничего не знаем о таких хороших произведениях наших единоверных соседей, а ограничиваемся только заимствованиями у чуждых нам народов!

Старик фанариот, просветитель румынов, вычисляя свои заслуги и свои достоинства, приходит по логике, к заключению, что каждая девушка в селе должна оценить его и выйти за него замуж. Если же та именно, которая ему приглянулась, и не хочет за него выходить, так это все от невежества варваров. А отец этой девушки, мужик, должен ему около ста червонцев.

Фанариот стучится в его дверь и требует денег. Денег у крестьянина сегодня нет. Просветитель варваров предоставляет ему на выбор: или тюрьму, или выдачу за него его дочери. Крестьянин предлагает ему позвать полициею, а дочери не продает: его дочь любит другого. Фанариот бежит за полицейским.

На сцену является толпа крестьян, которая выплясывает народную пляску, нечто в роде нашего хоровода. Старик отец обращается с своим горем к танцующим, а между ними выплясывает и тот, кого дочь его любит. Это коновод целого села, враг, разумеется, фанариотов, человек выдумчивый. “Успокойся – говорит он старику – ничего не будет; мы румыны, нам не следует поддаваться фанариотам...” и т. д., в патриотическом смысле.

Является фанариот с эпистатом (квартальным) арестовать крестьянина. Влюбленный и его товарищи предлагают фанариоту покачать его на качелях, с тем, чтоб он отсрочил арест старика на несколько минут. Честолюбивый фанариот крайне польщен этим почетом, этим доказательством уважения к его высокопремудрости. Крестьяне сажают его на качели и начинают раскачивать. Музыка в это время действительно представляет качели, можно не знать о чем идет дело, но звуки скажут вам, что что-то качается.

Устал фанариот, просит, чтоб его отпустили, а его все качают да качают. Тоскливым голосом напевает он, что даже заплатит, если остановят качели, а его все качают да качают. Он, наконец, на все согласен – с него требуют расписки, которую он мошеннически, при помощи логики, математики, арифметики и метафизики, содрал со старика, требуют, чтоб он отказался от своего сватовства – он на все согласен.

Тем дело и кончается. Следуют обнимания, поздравления, народный гимн – и так далее, всё как водится.

Концепция, как видите, слишком нехитрая и отнюдь не сложная. Одна музыка выручает всё это дело. А музыка оперетки так мила, так игрива, шутлива, что каждый театр выиграл бы, давая эту пьесу. Замечу же я кстати, что если малороссийская музыка – при всей её мелодичности – страдает отсутствием содержания, сил не вливает в душу, то румынская, тоже очень мелодичная и тоже весьма приятно щекоча ухо, еще безсильнее малорусской. Беда – мелодий, на борьбу вызывающих, на подвиг вдохновляющих, как наши – нет ни у одного из единоверных или единоплеменных нам народов. Волею-неволею мы во всем и представители и покровители их, как мы ни отвертывайся от этой роли.