Миньона Яновская - Тайны, догадки, прозрения [Из истории физиологии]

Идея о материальности мышления оказалась не столь безобидной — все зависит от того, в чьи руки попадает ее использование, ради каких общественных целей она реализуется. Потому что человеческий мозг, создавший науку о себе, сам стал подвластен этой науке. И еще недавно абсолютно фантастические биологические роботы Карела Чапека — не такая уж немыслимая теперь фантастика; во всяком случае, Винер считал, что и они со временем могут быть созданы. Но пусть не биологические — пусть машинные работы — они ведь тоже палка о двух концах. Они могут служить человечеству, а могут быть враждебны ему. Весьма наглядное подтверждение тезиса: наука не может быть вне политики. Пожалуй, чем большими возможностями овладевает наука, тем явственнее проступает это подтверждение! Боюсь, не раз еще придется возвращаться к нему на протяжении книги, думается, что как раз успехи нейрофизиологии и нейрокибернетики и представляют наибольшую опасность в не тех руках…

Добавим ко всему приведенному выше еще несколько мыслей из «Рефлексов головного мозга», и станет ясным, почему из-за маленькой книжки Сеченов попал в большую немилость. Он утверждал, что путем соответствующего воспитания из «негра, лапландца, башкира» можно сделать такого же образованного человека, как и из любого «европейца». Что никакая мысль сама по себе не может быть побуждением к действию, поскольку без внешнего воздействия никакая мысль невозможна. Что «страсть с точки зрения своего развития принадлежит к отделу усиленных рефлексов». Что нет специально душевной деятельности, и «нравственные порывы» рождаются от внешних раздражителей и подчинены им. Он «попирал высокие принципы» и раскрывал несостоятельность религиозных воззрений. Жандармское управление до конца жизни Сеченова так и не вычеркнуло его из списка «неблагонадежных».

Надо признаться, что в дальнейшем Иван Михайлович не только на научном поприще подтверждал свою «неблагонадежность». Он делал это и на поприще общественном — принимал участие в студенческом движении, выступал против несправедливостей шовинистических партий и в Медико-хирургической академии, и в университетах — Одесском и Московском; затевал громогласные дискуссии на философско-политические темы и всегда был материалистом, никогда не скрывал, что стоит на стороне угнетенных.

Всей своей благородной жизнью, нелицеприятным поведением, передовыми взглядами он утвердил за собой почетное звание «неблагонадежного».

«Рефлексы головного мозга» навсегда прилепили Сеченову ярлык революционера в науке и множество других, не менее славных ярлыков.

По поводу «Рефлексов», как некогда по поводу «Антропологического принципа в философии» Чернышевского, началась жгучая полемика. Противники утверждали, что необязательно какой-либо поступок — психический акт — должен возникать только по внешнему толчку, что он может — и очень часто возникает — как раз по внутренним побуждениям. Противники просто ничего не поняли! Произошла путаница, что не раз бывало в истории наук: в спор вступили не подлинные противники, а сторонники, и воевать тут было не с кем — просто следовало разъяснить. Тем более, что «против» выступило «Русское слово», один из немногих на Руси прогрессивных журналов, редактируемый Д. И. Писаревым. Разъяснения же взял на себя «Современник», возглавляемый Антоновичем.

Спорить было не о чем… Сеченов и не отрицал «внутренних стимулов» — таких, как голод, жажда и другие. Но если страх ощущается в сердце, если оно замирает или, наоборот, начинает усиленно биться, это не значит, что страх вызван внутренним сердечным «возбуждением»; причина страха лежит вне сердца, он приходит извне и только ощущается внутри! Все очень просто — само возбуждение следует дифференцировать, смотря по тому, где помещается орган, который его испытывает: на наружной стороне тела или внутри его. Реакция может быть внутренней, но она не может не зависеть от внешнего побуждения. В противном случае, разъяснял Антонович, остается лазейка для признания возможности самопроизвольного возникновения психических актов в сознании, без всякого повода и вызова, то есть снова разделение живого организма на психическое и телесное, отрыв его от среды обитания, с которой он связан навеки короткой и толстой цепью.

Лазейка для действительных противников, и они не замедлят ею воспользоваться.

До этого не дошло: цензура запретила дальнейшее обсуждение «Рефлексов» в печати. Случилось то, чего боялось министерство внутренних дел: труд Сеченова стал достоянием всего читающего общества, идеи его пропагандировались через печатное слово.

Цензура запретила издание «Рефлексов головного мозга» отдельной книжкой.

Запрет был нарушен.

Пользуясь тем, что статья Сеченова была опубликована в «Медицинском вестнике», сразу ставшем библиографической редкостью, издатель Головачев решил на свой страх и риск выпустить ее отдельной книжкой. Положенное по закону количество книг Головачев представил в цензуру в тот день, когда «Рефлексы» были уже переданы в книжные лавки.

В министерстве внутренних дел начался аврал: курьеры рысью разносили приказы, письма, распоряжения; сенатор Щербинин приказал «означенную книгу арестовать»; обер-полицмейстеру поручили бдительно наблюдать за арестованными экземплярами, будто они и впрямь могли сбежать из-под ареста. И вообще — автора, издателя, а заодно и книгу «подвергнуть судебному преследованию»… Впрочем, лучше всего книгу уничтожить!

Как ни странно, спас положение закон. Вернее, отсутствие необходимого закона в уголовном кодексе. Российское законодательство почему-то не предвидело подобной ситуации. Между прочим, могло бы и предвидеть, ведь вон как неспокойно было на Руси! Но — не предвидело, а на сочинение нужного закона не было времени. Прокурор не пожелал ударить лицом в грязь в столь громком процессе и выразил сомнение в «благополучном исходе его». Машина дала обратный ход: министр внутренних дел, после долгих размышлений, вынужден был процесс приостановить. Министр сделал это вопреки своим убеждениям, сделал потому, что резонно рассудил: процесс возбудит еще больший и особенный, ввиду своей беспрецедентности, интерес к новой научной теории, и нет никакого смысла широковещательно оглашать во время судебного производства материалистические воззрения автора. Тем более, что ни под какой закон эти воззрения не подведешь…

Через семнадцать месяцев после начала травли арест с издания Головачева был снят. Три тысячи экземпляров книги разошлись в три дня.

Впоследствии Сеченов писал, что из-за этой книги его произвели в проповедники распущенных нравов и обвиняли в том, что его «учение развязывает человеку руки на какое угодно постыдное дело, заранее убеждая его, что он не будет виновным, ибо не может не сделать задуманного. В этом обвинении пункт развязывания рук на всякое постыдное дело есть плод прямого недоразумения. В инкриминируемом сочинении рядом с рефлексами, кончающимися движениями, поставлены равноправно рефлексы, кончающиеся угнетением движения. Если первым на нравственной почве соответствует совершение добрых поступков, то вторым — сопротивление человека всяким вообще, а следовательно, и дурным порывам… Где же тут проповедь распущенности?»