Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

Так и должно быть. Повар готовит, кузнец кует. Иосиф, как уже сказано, создавал государство. То есть делал не что-то одно, а почти все. Казалось бы, плен для того, чтобы ощутить свою малость, а вышло наоборот. Театр! Газета! Фотоателье! Ни о чем таком никто из нас не мечтал.

Как уже сказано, я — человек второстепенный. В спектакле я тоже был не на первых ролях. Что такое стражник? Только и надо, что стоять и смотреть. Поручи это дереву, и оно справится. Однако занятие небесполезное. Есть время поразмышлять.

Представляете, до чего я додумался! Прямо как тот раввин, что всю жизнь читал одну книгу. Как-то он ее открыл — и понял, что пропустил. То есть знал, конечно, но не придал значения. Теперь стало ясно, что это главное.

Сколько раз я наблюдал встречу Иосифа с братьями. Слышал: «Вот он идет, этот сновидец». Наконец понял, почему они его не назвали по имени. Это значило бы вступить в разговор. Тогда весь план насмарку! Ничего не останется, как обняться и пойти в кабак.

Кстати, почему «сновидец»? Не почувствовали ли они в нем мечтателя? Или это намек на то, что именно он расшифрует фараонов сон? Да еще увидит в этом сне то, что сам спящий не разобрал.

Словом, хочешь отстраниться — не переходи черты. Ну а желаешь, чтобы было по-настоящему, обращайся напрямую. Так и поступил бывший пленный. Встретив братьев в Египте, он сказал: «Я, Иосиф» — и этим отменил дистанцию.

Вот что такое эта история. Путь от неузнавания к узнаванию. Произнося: «Я, Иосиф», — ты соглашаешься с тем, что существуют: «Я, Рувим» и «Я, Вениамин».

Почему я об этом вспомнил? Потому, что сейчас я читаю его переписку. Бывают послания формальные, не претендующие на общение, а случается вроде как беседа двух «я». Например, «Я, Антонина» обращается к «Я, Иосифу» и ищет у него понимания.

Антонина — жена брата Германа. Если Иосиф был удачлив на военных фронтах, то брату подфартило на личном. С такой супругой как не задрать нос! Читая ее письма, я лезу за платком. Вот, думаю, молодец! Редко человек другой веры становится ближе, чем свой.

«Милый, дорогой Ося! Уже год и четыре месяца находимся мы в близком родстве. Какое счастье быть гордостью семьи, города, нации! О, Ваша пролитая кровь не пропала задаром. Мы все гордимся Вами, считаем Вас мучеником идеи, соколом самого высокого полета, помните Сокола Горького, писатель с Вас мог бы писать свою повесть. Молю Бога дать возможность всем нам дожить до этого счастливого дня, когда приедете Вы, наша гордость и слава, наш герой. Будьте же здоровы — желает Вам того преклоняющаяся перед вами Тоня. Герман Вам сам напишет. Саня и Витя чтут Вас.

О себе напишу немного. Что о себе писать? Мы с Германом очень счастливы в браке, и, смею надеяться, счастливы наши дети».

Как видите, все непросто. Дети давно взрослые, а поженились родители недавно. Значит, Саня и Витя — незаконнорожденные. Как тут быть? Следовало жить так, чтобы никто не почувствовал себя обделенным.

Видно, дело в вероисповедании. В конце концов верх взяла Антонина. Впрочем, тут нет ни ощущения победы, ни чувства обиды. Есть внутреннее равенство и отсутствие амбиций. Как это хорошо и правильно: «Будьте же здоровы — желает Вам того преклоняющаяся перед вами Тоня. Герман Вам сам напишет. Саня и Витя чтут Вас».

Что-то я давно не вспоминал своего адресата. Что ж, дорогой праправнук, пора тебе выходить из тени. Уж очень не хочется, чтобы дальнейшие события прошли мимо тебя.

Ты уже понял, что в лагере есть жизнь. Впрочем, находясь в плену, о доме не забываешь. Смотришь вдаль и видишь то, чего там нет. Померещится мамина улыбка — и сразу растворится. Улыбнешься видению, смахнешь слезу и возвращаешься к своим делам.

Нам очень не хватало праздников. Особенно мы расстраивались из-за того, что не можем отметить Пасху. Ведь это событие есть не что иное, как день рождения. Столько-то лет идее свободы.

Если у нас есть парикмахерская и театр, то и Пасха должна быть. Причем безо всяких скидок на обстоятельства. Все как положено — мясо, крутое яйцо, зелень. Именно так все и произошло.

Нам очень хотелось, чтобы это был праздник не только для пленных, но как это сделать? Спасибо японцам — они пригласили евреев из соседнего Кобе, а те взяли раввина. Да-да, настоящего раввина! Это был не переодетый солдат, а носитель данного свыше права.

Представьте, больше всех старался начальник лагеря. Иосиф так ему все объяснил, что он сразу откликнулся. Вложил свои деньги в будущий молельный дом. Мы благодарили, но про себя думали: неужели столько ждать? Здешняя парикмахерская лучше, чем дома, но вряд ли что заменит родную синагогу.

Впрочем, я сейчас о Пасхе. Как мы слушали эти истории! Вокруг нет песка и оазисов, но зато есть Моисей. Выдержим ли мы сорок лет его настойчивости? Не захотим ли чего попроще? Это, конечно, вопросы будущего. Что касается настоящего, то мы говорили о свободе и чуть ли не дышали ее воздухом.

Все ясно, дорогой праправнук? Впрочем, я совсем не уверен, что обращаюсь не в пустоту. Еще неизвестно, кто из тебя вырастет. Вдруг тебя не заинтересуют печатные буковки? Ты вяло перелистаешь мою рукопись и закроешь ее навсегда. «Для чего это мне? — так и слышу скуку в голосе. — Это же все равно что какие-нибудь исландские саги».

Уже не в первый раз повторяю: долго живу! За это время мне стало ясно, что прошлое никуда не исчезает. Так случилось и в этот раз. Почему-то я забыл о нашем празднике, но однажды все вспомнилось.

Правда, повод был непрямой. На фото заключенные Варшавского гетто собрались на седер*. Главное на этом снимке — взгляд. Казалось, они видят не бутылку вина и яйца на тарелке, а свою судьбу.

* - Седер — ритуальная трапеза во время еврейской Пасхи (Песаха).

Еще мне почудилось, что эти люди произносят не молитву, а клятву. Впрочем, молитва — клятва и есть. Не изменю. Всегда буду верен. В следующем году в Иерусалиме.

В Хамадере мы тоже молились. В смысле — клялись. Были в эти мгновения очень серьезны. Понимали, что еще немного — и нас ждет то же, что предков. Часть пути — в неведении и растерянности, а потом — в ясном ощущении цели.

Передо мной письмо от брата Иосифа — Михаила.

Видно, любопытный был человек. Все в семье куда-то устремлялись, а он искал больше всех. Ради этого ездил по России и за границей. Возвратится домой, расскажет о своих неудачах и — опять в путь. Вдруг сейчас повезет! Ах, если бы с неба упал миллион! Он бы знал, как им распорядиться.

Если письмо написано отцу, а попало в архив Иосифа, значит, отец его ему переслал. Мол, посмотри на шебутного брата. Может, что придумаешь? У меня, по крайней мере, ничего не выходит. Мы с матерью дали пятьсот советов, а результата нет.