Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

Сколько раз мы воображали, как вернемся домой. Думаю, всем представлялась одна картина. Поцелуи, объятия, водка на столе. Праздник! Каждую минуту кто-то заглядывает: к вам тоже вернулся солдат?..

Было еще одно видение. Пусть не у всех, но точно у тех, кто издавал газету. Вот мы предстаем перед чиновником. Вопросы об одном, другом и, наконец, главном. Это значит: все. Теперь не отвертишься. Придется признать: да, выходили за границы учебника. О конституции не упоминалось, но о том, что надо отстаивать свои права, говорилось не раз.

Вы, конечно, знаете, как полицейские смотрят. Подцепят взглядом, а ты трепыхаешься, как на крючке. А как они слушают! Вполуха. Показывают, что разглагольствовать мы можем сколько угодно, но это ничего не изменит.

На расстоянии нам казалось, что мы возьмем количеством. Они — два слова, а мы — сто. Что за речи я произносил в воображении! Заканчивались они по-разному, но начинались с Робинзона.

«Вы читали о том, как Робинзон в одиночку обживал остров? — приступал я. — Как обзаводится всем необходимым, включая лучшего друга? Так и в плену. Сперва мы впали в тоску. Потом поняли, что надо что-то делать. Когда стали издавать газету, уже не спрашивали: зачем? Все и без того было ясно».

Мне представлялось, что полицейский смотрит так, что от его взгляда я сжимался. «Тише! — обращаюсь к себе. — В таких кабинетах следует быть осторожней».

«Это тогда мы на что-то претендовали, — продолжал я. — Теперь у нас нет амбиций. Понимаем, что надо стать покладистей. Театром не заниматься, газет не выпускать. Хватит того, что позволено быть зрителями и читателями. Ну а что нам читать и смотреть — это лучше знаете вы».

Вряд ли возможна такая сцена. Скорее всего, уже на второй фразе попросят не отвлекаться. Я опущу плечи и глазами уткнусь в ботинки. Вид у меня будет такой, что впору спросить: если сейчас выставить грудь колесом, не будет ли это слишком дерзко?

Значит, монолог отменяется. А заодно все остальное. Нельзя не только произносить речи, но выпускать газету. Даже громкие голоса не поощряются. Ведь если кто-то шумит, то, возможно, так он выражает недовольство.

Вот что нам представлялось. После Манифеста от 17 октября мы в эти картины еще верили, но уже усомнились. Осторожно так спрашивали себя: выходит, все же возможно? Ведь если отменена предварительная цензура, то запретить стало сложней.

Когда же мы прибыли в Петербург, это чувство укрепилось. Теперь не оставалось сомнений: издателем мог стать кто угодно. Если даже это пришло в голову бывшему солдату, то почему нет? Пожелай он выпускать газету на идиш, ему тоже не будет препятствий.

Уж так у нас принято. Если запрещено, то желающие вряд ли найдутся. Стоит появиться лазейке, сразу образуется очередь. Вот и сейчас многие ринулись. Появилось столько изданий, что, если их разложить все, они займут целый прилавок.

Мы ахали, цокали языками, пожимали плечами. Вспоминали, как ждали в плену нового номера. Как, бывало, возьмешь пахнущий краской листок и думаешь: это же доказательство существования Бога! Если может выходить эта газета, то не обошлось без Его участия.

Казалось бы, плен создан для разочарования и тоски. В нашем случае вышло иначе. Видно, дело в том, с какой стороны посмотреть. Появляется слабый — и упирается в стену. Потом сильный обнаруживает дверь.

После манифеста нечем стало гордиться. Сейчас это было под силу не только отчаянному, но и безвольному. Может, полицейский не порадуется, но уже не откажет. Что он против бумаги? Одной ее тяжестью он будет превращен в прах.

Я еще вот что скажу. Зря мы уничтожали газеты. Даже если бы нас вызвали куда следует, то, скорее всего, похвалили. Как вам удалось опередить события! Хотя мы и ближе к власти, но ничего этого не предполагали!

Сейчас я вижу нас с Иосифом в Петербурге. Разносчик выкрикивает названия еврейских газет. Вроде бы надо радоваться, но нам грустно. Вспоминается наше издание ценой в несколько сэнов. Мы думали о нем так же тепло, как о наших товарищах. Про себя обращались к ним и к нему: что, дорогие? У тебя нет руки, у тебя — ноги, а от тебя, газета, не осталось почти ничего. Четвертинка четвертинки и восьмушка восьмушки.

Вам, конечно, интересно: удалось ли ответить так, как хотели? Если нам и пришлось с ними говорить, то по другому поводу. Пока же полицейские нас не замечали. Оторвут головы от бумаг и скажут: если вам подпись или печать, то это другая дверь.

Что ж, мы настойчивые. В конце концов добились их внимания. Теперь они не только слушали, но за нами записывали. При этом не особенно себе доверяли. Закончат — и говорят: «Нельзя ли попросить автограф? Мол, с моих слов записано и мной прочитано. Да-да, на каждой странице. Говорите, страниц много? Так и грехов у вас не меньше».

Впрочем, это еще не скоро. Пока нам досаждает только бедность. Обедаем в столовой Общества трезвости. Утром и вечером чай без сахара. Еще раз в неделю прачка. На все про все в месяц выходит рублей пять.

Обосновались мы в комнате на Петербургской стороне. Впрочем, для комнаты это жилище слишком маленькое. Правда, стол помещался. Когда мы занимались, Иосиф сидел по одну его сторону, а я — по другую.

Не только стол, но и кровать у нас была одна. Спим по очереди. Вряд ли это способствует самоуважению. Вспомнишь, что сегодня надо перебираться на пол, и вся спесь пропадает. Зато на другой день берешь верх. Смотришь с высоты своего положения: как там мой друг?

Многие годы меня мучила эта квадратура круга. Прямо не умещалось в голове: да он же герой! Знакомый двух императоров! Каково ему в этой комнате? Да такому и дворца окажется мало!

Такой я был наивный. Видел только то, что мне хотелось. На самом деле сложности только начинались. Пока же нас предупреждали: осторожней, господа! Впереди негероическая эпоха! Раскинуть крылья будет можно, но взлететь — никак.

Сами знаете, что такое экзамены. Трясешься от ужаса. Просишь высшую силу: если можно, вопросы не с первого по десятый, а с одиннадцатого по двадцать первый. Слава богу, это длилось недолго. Вскоре Иосифа приняли в университет, а меня на Сельскохозяйственные курсы.

После зачисления — опять экзамен. Извольте показать, насколько вы готовы жить в бюрократическом государстве. Обойдите множество кабинетов и соберите необходимые подписи. Если это получится, вам позволят стать студентом.

У меня, знаете ли, есть слабость к казенным бумагам. Как увижу такую цидулю — сразу тянет пририсовать рожицу. Эта же мысль у меня возникает и при виде лысины. Вот, думаю, пустое место. Сколько тут разместится всего!

В канцелярии Иосифу показали образец. Один пункт. второй. третий. Это вся его жизнь. Правда, за вычетом огня и дыма. Впрочем, одна строка об этом есть: «.выданное из того же Управления удостоверение за № 18 121 об отбытии воинской повинности.» Вот оно как — «отбытие»! Словно он просиживал штаны в Порт-Артуре, а сейчас решил заняться делом.