Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

И все-таки Боргман не выдержал. В конце 1910 года подал прошение. Можно было уйти по состоянию здоровья или в связи с научными занятиями, но он решил, что достаточно. Если дело в нарушении прав студентов, то так надо и говорить.

Многие из тех, из-за кого ректор покинул свою должность, были ему неприятны. При посторонних он бы не стал выяснять отношения, а в личном разговоре мог спросить: что важней, чем смерть гения? Говорите — правда и справедливость? Так ведь умерший — то самое и есть.

Хотя в дни прощания мне мешали слезы, но кое-что я разглядел. Кто только не пытался воспользоваться этим уходом! Причем поводы были так далеки от Толстого, что прямо дивишься.

За пару дней университет превратился в революционный штаб. Наверное, где-то висели расписания занятий, но теперь это мало кого интересовало. Другое дело — листовки. За, против, ни за, ни против. От этой разноголосицы голова шла кругом.

Подписи в основном обобщенные. Не Иван Иванов, а «группа с.-р.». Пусть те, кому это положено, разгадывают аббревиатуры, а меня волнуют предпочтения. Мне это показалось настолько важным, что кое-какие листовки я снял со стены.

Бумаги могли всплыть вместе с отчетом Боргмана, но кто же знал, что откроются архивы? Детский опыт потрошителя яблоневых садов подсказывал мне: возьми. Лучше это сделаешь ты, чем полиция. Еще хуже, если эти листовки пропадут в куче мусора.

Возможно, я так поступил из-за газеты, которую мы выпускали в плену. Уже говорилось, что от нее не осталось почти ничего. Конечно, можно было припрятать в кармане или подкладке, но я не решился. Себя довез в целости-сохранности, а наше издание не уберег.

Зато с листовками не оплошал. Вот они, в папочке. Читаю — и сразу возвращается все, что связано с этими днями.

Значит, не так уж ошибался Савинков, когда передавал мне докладную. Да и Плюшкин со свечными огарками был по-своему прав. Уж не говоря о коллекционерах бабочек. Каждый из них способствовал не умалению, а прибавлению.

Вот как создается история. Документ к документу. Если свечной огарок к ней имел отношение, он тоже не будет лишним. Ну и бабочку приколем иглой. Пусть напоминает о том, как летала вблизи важных событий.

Впрочем, сейчас мы о листовках. Достаю их со всей возможной бережностью. Это почтение не к конкретной бумаге, а к тому целому, в которое они входят одной из частей.

Как все перемешалось! Были мы, скорбевшие о потере почти отца, но существовали другие, кто просто воспользовался скоплением народа. Вот так же мелкие воришки. Их никто не видит, но зато они замечают все.

«Группа С-Р доводит до сведения товарищей, что общегородской комитет в присутствии представителей от 17 высших учебных заведений постановил: 1) предложить студенчеству объявить демонстративную забастовку протеста против современного государственного уклада на весь семестр; 2) предложить студенчеству дни — понедельник и вторник — посвятить обсуждению этого вопроса, а в один из следующих трех дней (среда 26-го, четверг 27-го, пятница 28-го) собраться на сходку для голосования резолюции о забастовке».

Как видите, для них нет ничего, кроме борьбы за правду. Даже смерть гения не мешает им решать свои проблемы. Раз они недовольны режимом, то зачем ходить на занятия? Даем властям семестр на проведение реформ. Ведь если пропустить больше, то с университетом придется расстаться.

Вот еще одна листовка. Опять же Толстой не называется. Дело куда серьезнее. Да и не до прошлого тем, кого волнует будущее. То, чего нет и, возможно, не будет.

«К землячествам

Тт. Цикл завершен.

Землячества, начавши подпольное существование, прошли через стадию открытой легальной деятельности и, наконец, теперь снова загнаны в подполье. Многолетняя самоотверженная работа пошла насмарку.

Новая борьба начинается, и лозунгами ее могут быть лишь требования самой широкой свободы.

Группа с.-р., подчеркивая политическое значение настоящих выступлений, обращается к землячеством с предложением агитировать среди своих членов за новое студенческое выступление».

Все же здравый голос прозвучал. Уймитесь! — говорил он. Ничто не должно быть поводом! Представьте, что умер не Толстой, а вы. Как бы он пришел на вашу могилу? Как бы склонил голову? Уж точно обошлось бы без лишних слов.

«Товарищи! Гениальный писатель при жизни был поборником тишины и порядка. Умирая, он в последней своей воле завещал миру то же самое —блюсти тишину и порядок.

Так ли, товарищи, истолковали волю покойного вашего Вождя?

Неужели вы не видите их ясного желания использовать минуту всемирной скорби для своих мелких политических, по сравнению с моментом, интересов.

Мы полагаем, что все теперь происходящее — величайшее оскорбление памяти покойного и его свежей могилы.

Опомнитесь вовремя, пока не поздно, и не позорьте памяти покойного».

Под текстом написано: «беспартийное студенчество». Вот-вот — беспартийное. Значит, имеющее право на свое мнение и свои, особенные, слова. Все вместе никогда не скажут: «блюсти тишину и порядок». Это можно произнести только от своего имени.

Многие наши не соглашались с «с.-р.», но и не разделяли мыслей о «тишине и порядке». Как-то не приходило в голову, что иногда лучше помолчать. Подумать: это — я, а это — смерть. Насколько все мельчает в ее присутствии!

Толстой знал, что смерть — это тишина. Ведь уйти из Ясной Поляны значило раствориться. Из человека в центре внимания стать одним из многих.

Впрочем, тогда мы думали о другом. Даже мизерность Астапова нас не смущала. Представлялось что-то вроде Березова. Помните суриковское полотно? Низкие потолки, стены из бревен, маленькое окошко — и тот, кто этому противостоит.

Словом, мы совсем не могли без героики. Уж раз мы решили его помянуть, то пусть это будет коллективный акт. Как-то не приходило в голову, что лучше это делать по одному.

Еще долго эта история напоминала о себе. Там, где умер Иосиф, о Толстом говорили нечасто, но это был именно такой случай. Во-первых, на его похоронах пели. Правда, не «Вечную память», а «Хатикву». К тому же два эти события связывал памятник, изображающий рычащего льва.

Говорите, я это придумал? Что ж, возможно. Это мои воспоминания, и у меня есть право на любую догадку.

Мне кажется, что монумент в Тель-Хае посвящен еще и Толстому. Все же тут и там — Лев. Да и октябрь сразу вспоминается. Вот мы шумим, поем, перебрасываемся цитатами. Нас здесь столько, что голоса перелетают через Неву.

Как вы помните, ректор никого не назвал. Зато в газетных сообщениях нас поминали все время. Правда, без имен и фамилий. Таковы правила газетного жанра — бьем сильно, но исподтишка. Пишем не о ком-то конкретно, а сразу обо всех.