Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

Чтобы отличить черносотенные издания, особые таланты не нужны. Достаточно нюха. Чувствуете запах? Теперь вам следует зажать нос и смело нырять.

Вот передо мной такая газета. Это о чем тут речь? О нашей попытке достойно проститься с писателем? Разве этот митингующий — Иосиф, а рядом — кто-то из нас? Кое-что похоже, а в целом узнать невозможно.

«Какой-то жидочек из крайне левых вносит предложение: „Студенчество Петербургского университета считает, что лучшим способом увековечить память Л. Н. Толстого является неотложная отмена смертной казни“. Затем почти без прений принимаются: .2) Отпечатать портрет и продавать среди студентов университета, вырученные же деньги употребить на увековечивание памяти Толстого в университете, т. е. обратить на нужды революции добавим мы от себя. 3) Обложить студентов Университета обязательной взносом и из собранных денег образовать стипендию имени Толстого (которая будет выдаваться только жиду или известнейшему революционеру; это неписаная часть резолюции) или употребить их как-нибудь иначе (например, пропить)».

Если ректор тщательно выбирал слова, то этим все равно. Ругаются с удовольствием. Как начнут, так не остановятся. Скажут слово, а на языке набухают еще три.

Это надо же! Жить рядом с прекрасными зданиями — и жевать грязь! Впрочем, нас этим не удивишь. Очень даже понимаем, что если газета проявит благоразумие, то жанр будет другой.

Журналисты все почуяли правильно. Поэтому дальнейшие события нас не удивили. Мы думали не «за что?», а «наконец». Нас выслали в Финляндию, а потом пришли с обыском. Вряд ли добивались чего-то конкретного. Скорее предупреждали. Мол, раскиньте мозгами. Может, поймете, что в университете учатся, а не устраивают митинги. Если вы настаиваете на своем, то придется разговаривать под стенографистку. Чтобы после не переспрашивать: это ваше последнее слово или вы хотели бы показания изменить?

Написано на оборотной стороне листа

Не по себе Трумпельдору-студенту. Больно скромные задачи перед ним стоят. Прочитай, вызубри, расскажи. Особенно не развернешься. Что ж, понимаю. Ему привычней сидеть в окопе или выступать перед толпой. В такие минуты он чувствует ветерок. Некое дуновение опасности.

Какое дуновение, если Иосифу угрожают только строгие преподаватели? Впрочем, вскоре ему представился повод сорвать голос. Хотя людей вокруг находилось мало, но он, как обычно, себя не жалел. Уж размахивать так размахивать. Кричать так кричать.

Что полагается за «организацию студенческих беспорядков»? Тюрьма — это слишком, а поселение — в самый раз. Слава богу, путь близкий. В Финляндию. В этих местах можно не только отбывать срок, но отдыхать. Особенно если грибная пора.

Хоть и жалко отрываться от дел в столице, но тут ничего не попишешь. Насладимся природой впрок. Когда еще представится такая возможность?

Итак, собралось тринадцать человек. У всех свои причины для ссылки. Единственное, что нас объединяет, это любовь к Толстому. Каждый поучаствовал в прощании с ним.

Что нас здесь привлекало, кроме леса и грибов? Об этом мы говорили не прямо, а намеками. Заговорщицки спрашиваешь: «Ты понимаешь?», а в ответ слышишь: «Как не понять!»

Казалось бы, что с того, что нас тринадцать? А ведь это двенадцать плюс один. Догадываетесь, к чему я? Кстати, Иосифа это веселило. «Да хоть Моисей! — говорил он. — Впрочем, Моисеем я уже был».

Там, где Иосиф, всегда грандиозные планы. На сей раз он решил помочь финнам. А что? В судьбе России мы поучаствовали, а тут случай не такой сложный.

Что мы могли сделать? Даже произнести неловко, но все же рискну. Тем более что идея не моя. Так что подозрение в мании величия отметаю с порога.

Иосиф говорил, что финны стали задумываться о суверенитете и нам следует их поддержать. Хотя бы рассказами о Хамадере. О том, как мы захотели — и сделали. Как, несмотря на лагерь, ощутили себя свободными людьми.

Про парламент им объяснят другие, а вот в том, что такое достоинство, мы понимаем. Спина прямая, глаза глядят вдаль. Это не гордыня, а уверенность в своей отдельности. В том, что мы — это мы и вряд ли станем другими.

Так мы себя тешили. Обустроимся, а затем приступим. Будем объяснять, что свобода лучше, чем несвобода.

Сперва осмотрелись, сняли комнаты. Посмотришь со стороны — настоящие дачники. Что с того, что идут дожди? Мы здесь все равно как Репин или Андреев. В поисках скуки и тишины. Вот успокоим нервы — и что-нибудь талантливое создадим.

Вот какие были мечты. Очень скоро нам напомнили, что мы живем на земле. Да еще под приглядом полиции. Каждую неделю отмечаемся в участке. Повторяем: все хорошо. Бежать не собираемся. Жалоб нет. Если понадобится, готовы всю жизнь провести в ссылке.

Зато выйдем из кабинета — и настроение как в Петербурге или Хамадере. Устраиваем чуть ли не митинги. Голоса, правда, стараемся не повышать. Понимаем, что в любом шкафу или самоваре могут быть спрятаны уши.

Правда, полицейские к нам редко захаживают. Предпочитают встречаться по месту службы. Тут они как в раме — письменный стол, портрет государя над головой. Стоит оторваться от стула, и композиция распадется. Так что лучше сидеть и не двигаться.

Однажды единство полицейского со столом было нарушено. Больно дело срочное! Смотрим в окно, а там гость! Мало того, что лично сподобился, но еще какой-то не такой. Смотрит не поверх и мимо, а вроде как насквозь.

В статье, которую мне еще придется цитировать, Иосиф назвал полицмейстера «пожилым откормленным финном». Вооружен он был не только взглядом. Существовало нечто столь же острое. Прислушиваюсь: стук-стук. Вроде звучит не грозно, но это только пока. Если что не так, сабля будет предъявлена как аргумент.

Зря он переполошился. А уж со стула можно было вообще не вставать. Если посмотреть в наши документы, то там все написано.

Полицмейстер спросил: «Нет ли среди вас евреев?» Вместо того чтобы на вопрос ответить вопросом: «А кто в плену издавал газету на идиш?», мы с Иосифом сделали шаг вперед.

Оказалось, эти сведения нужны не для отчета или еще какой чиновничьей блажи. Дело в том, что с восемьсот шестого года евреям запрещен въезд в Финляндию. Так что вообще непонятно, как мы тут оказались.

Словом, ошибочка вышла. Придется исправлять. Одиннадцать человек остаются тут, а мы отправляемся по месту жительства.

Как вам это? Даже наказать нас они не смогли. Пришлось порадовать. Если нахождение в княжестве нам заказано, то придется жить на берегах Невы.

Ничего не имею против леса и ягод, но Петербург — это другое. Я прямо зажмурился, когда представил, что нас ждет. Лучшие друзья и лучшие из дворцов.