Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

«И тако, – заключает доносчик, – от оной сии непотребные разговоры, яко от ехидны зло излиянный яд, слыша, больше не мог за страхом и непотребностью спрашивать, и сказал ей тако, чтоб она больше сего не говорила мне: «Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут?» Она же мне сказала: «Здесь де лишних никого нет и проносить де некому». Понеже в то время только было нас в светлице трое: я, нижайший, с женою, да оная Маримьяна. И сего ради, видя, что от оной сии вреды могут распространяться более, я, нижайший, поспешил донесть».

«Государственной Тайной канцелярии, – ловко расписывался изветчик, – всенижайший слуга, обретающий при господине вице-адмирале Сиверсе за секретаря, писарь Козьма Бунин. С.-Петербург, 8 января 1723 года».

Без всякого сомнения, в доносе была доля правды. Но эта часть едва ли значительна. Все остальное принадлежит фантазии и бойкому перу вице-адмиральского писаря. Так, по крайней мере, можно думать, видя необыкновенную гладкость, последовательность рассказа; наконец, прислушиваясь к тем эпитетам, резким словцам насчет Маримьяны, которые как будто невольно срывались с уст Бунина. Все это, сильное и ловкое на бумаге, не могло бы быть на деле. Обзови он старушку «богомерзкою» и другими скаредными словами , «богомерзкая», естественно, остановилась бы, и таким образом прекратила бы беседу прежде, нежели домашний секретарь вице-адмирала закричал: «Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут!» Баба, как видно из дела, не так была глупа, чтоб самой расточать непотребные слова перед человеком, с первого же слова ставшего перед ней в положение изобличителя. С другой стороны, что изобличение во многом было ложно, можно догадываться и из того, что Бунин обошел устную, обычную форму тогдашних доносов. Нет, он не ждет, пока речь его будет внесена в протокол Тайной канцелярии, он сам он сам предъявляет ее – обточенную, обчищенную, кудреватую, с патетическим обращением насчет «богомерзкой старухи». Солгать бойкому писарю-секретарю на бумаге было гораздо сподручнее…

Итак, мы сомневаемся, что все непристойные россказни, отнесенные Буниным к Маримьяне, действительно принадлежали бы ей. Но, в таком случае, какой же они имеют интерес? Выдуманные Буниным, бродили ли эти нелепые толки в черни, принадлежали ли они тогдашнему серому народу? Принадлежали, и в этом нет сомнения. Об этом свидетельствуют другие дела Тайной канцелярии, дела, возникавшие именно по поводу сомнения народа: не выродок ли Петр из Немецкой слободы? Бунину стоило только прислушаться к подобным толкам, а они, так сказать, носились в воздухе, и свести весь этот бред, имевший, впрочем, основание в непонятности народу деяний Петра, свести эти толки в одно сочинение. Вице-адмиральский писарь в чаянии награды и выполнил эту задачу с немалым искусством.

Но наградные за извет деньги давались не одним только ловким доносом. От доносчика требовалось, как известно, не меньшей ловкости, чтобы закрепить донос на допросах с пристрастием. Подвергся ли этому пристрастию Бунин? Посмотрим в деле.

Выслушав прочитанный ей громогласно донос, Маримьяна рассказала об архангельском говоруне англичанине Матисе. Отчество и прозвание его она забыла, но слово об иноземном происхождении государя сохранила в своей памяти в течение тринадцати лет.

– Что де Бунин, – показывала Маримьяна, – то не я, а он сам стал выспрашивать о двойнях царицы Натальи Кирилловны. Не от меня, а от него те слова сперва начались… А что государь лучше жалует иноземцев, нежели русских, говорила ль, не помню. Прочих же всех слов, что в Козьмине доношении написаны, – не говаривала; в чем подтверждаю себя лишением живота.

Очная ставка, данная немедленно, не обнаружила, кто прав, кто виноват. И тот, и та остались каждый при своем.

Теперь, по обычному вершению подобных дел, доносчика следовало бы под кнут. Не напрасно и говорилось всегда в народе: «На доносчика первый кнут». Но хитрый и находчивый Бунин устраняет от себя подобную неприятность. На другой же день после подачи доноса он просит попа для исповеди. Вовсе не видно, чтобы Бунин страдал каким-либо другим недугом, кроме кнутобоязни. Несмотря на эту, не совсем важную в глазах инквизиторов болезнь, отказу в священнике не было. Да и в других случаях не бывало никогда, так как исповедь служила для судей одним из средств разведать истину.

Понятно, что Бунин очень хорошо знал о том, что все, сказанное им на духу, будет передано судьям. Вот почему с божбой и клятвой заверял он отца протопопа: «Все де написанное мною вчера на бабу Маримьяну самая истина. Учинил же я доношение на нее без всякой страсти и злобы, прямою христианскою совестью, в чем состою непременно, даже до смерти».

Трудно, однако, допустить, чтобы Ушаков только ради исповеди Бунина не повлек его в застенок. Нет, тут без сомнения было и желание со стороны инквизитора угодить вице-адмиралу, по возможности щадя его секретаря.

Вместо него повлекли в застенок Маримьяну. Старуха повторила то же, что говорила и прежде…

Пытка первая – одиннадцать ударов.

…Посылают в Синод требование выслать к допросу попа Петра с Котлинского острова. Святейший Синод спешит, по обыкновению, выполнить требование Тайной канцелярии, и попа привозят в Петербург, в инквизиционное судилище.

– Оная женка, – говорил поп, глядя на старуху, – дочь моя духовная. Исповедовал я ее ныне тому третий год, а по исповеди приобщена она была Святых Тайн. А после того оная женка на исповеди у меня не бывала, для того, что я был в отлучении в Бел-городе, в доме своем.

Подтверждение попом слов Маримьяны не спасло последнюю от истязания в другой ряд.

– Кузьма затеял на меня все напрасно, – говорит она, вздернутая на виску и повторяя прежние показания.

Двадцать ударов…

Твердость Маримьяны может дать худой оборот дела для Бунина. И вот вице-адмиральский секретарь спешит подать дополнительное показание:

«Сказывал я Маримьяне в прошлых годах, а в котором именно, не помню, на Котлине острову как его императорское величество изволил идтить во флот, в то время гулял государь на яхте, и при том были ее величество государыня императрица Екатерина Алексеевна и блаженныя памяти царевич Алексей Петрович, да царица Прасковья Федоровна. И его императорское величество прощался, и ее, царицу, целовал, и жестоко плакали, знатно де зело Прасковью Федоровну любит и жалует…»

«А для того государь ее любит и жалует, – отвечала Маримьяна, по уверению Бунина, – что он, государь, не русской породы и не царской крови. Как же ему до невестушки быть недобру, коли он иноземческого поколения?»

Старуха и в этих дополнительных словах с розыску заперлась. Но для нас все равно, писарю или бабе принадлежали толки об отношениях царя Петра к царице Прасковье. Важно здесь то, что никакое обстоятельство, до высших персон относившееся, не ускользало от внимания народа. Народ подметил любовь и уважение государя к невестке и поспешил объяснить по-своему причину этой любви: «Иноземец де по своему происхождению, Петр и любил Прасковью за то, что та не отвращалась ни от чего иноземного».