Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

Петр поблагодарил Долгорукова, признался в своей опрометчивости, что положился на представленное мнение Сената, и просил прощения за свой напрасный гнев.

В другом подобном случае Петр, выслушав мнение Долгорукова, поцеловал его в голову и сказал:

– Спасибо, дядя! Ты, право, умнее меня. Не напрасно тебя называют «умником».

– Нет, государь, – отвечал князь, – не умнее. Но у меня немного дел, потому есть время все обдумать. У тебя же дел без числа. Так не диво, что ты их не всегда можешь обдумать как следует.

Один из обер-секретарей Сената, человек весьма дельный и хорошо знающий законы, пользовался особенной милостью Петра. В начале своей службы он вел себя беспорочно, но со временем корысть и дурные примеры заразили его. Он стал брать взятки и кривить правосудием. Взятка в то время почти не считалась дурным поступком, и Петр был бессилен в борьбе с этим общественным пороком. Среди государственных деятелей был только один человек, которого нельзя было уличить во взяточничестве, – сам Петр. И чем сильнее распространялось зло, тем беспощаднее действовал против него царь.

Названный обер-секретарь, разбогатев на взятках, выстроил себе хороший дом, богато обставил его и вообще жил не по средствам. Но у него были враги, которые решили сокрушить его.

Как-то Петр ехал на санях в Сенат. На запятках стояли два денщика [75]. Сговорившись между собой, они вполголоса завели речь о том, каким образом нажил себе богатство этот обер-секретарь. Разговор этот велся в надежде, что государь его услышит, что и произошло.

Петр не подал вида, что все слышал, и решил проверить справедливость этих слухов. Дом обер-секретаря был по пути. Так как Петр не любил откладывать на потом задуманного, он притворился, что озяб, и сказал:

– Куда бы заехать обогреться?.. – И, поравнявшись с домом обер-секретаря, воскликнул: – Да вот же изрядный дом!

Обер-секретарь был уже в Сенате, а в доме оставалась его жена, которую неожиданный приезд государя привел в смятение и страх.

– Не прогневайся, хозяюшка, я заехал к вам обогреться, – успокоил ее государь.

Потом он похвалил дом и его убранство, просил показать ему все комнаты, после чего, поблагодарив хозяйку, поехал в Сенат. Здесь по окончании присутствия он отозвал обер-секретаря в отдельную комнату и наедине потребовал от него искреннего признания: из каких доходов он построил и так богато обставил свой дом?

К несчастью, обер-секретарь думал вывернуться из трудного положения с помощью лжи. Он стал объяснять государю, что, живя экономно, делал сбережения из своего жалования, кроме того, помогли друзья…

Ничем нельзя было больше раздражить Петра, как сознательной ложью. Он мог простить многие пороки, если виновный признавался в своей вине и искренне раскаивался в содеянном. Сейчас же государь взял с собою обер-секретаря и поехал в Петропавловскую крепость. Здесь он провел его в застенок, где пытали обвиняемых, и грозно потребовал чистосердечного признания.

Испуганный обер-секретарь принужден был сознаться, что построил дом на взятки, и указал сколько, за какое дело и у кого взял.

– Из всего видно, – рассудил Петр, – что ты только в застенке и готов говорить честно.

Он велел без свидетелей наградить обер-секретаря несколькими ударами кнута и отпустить его домой.

Так как виновного, по его знанию дел, некем было заменить, государь этим наказанием и ограничился. Через три дня, прибыв в Сенат, он спросил наказанного обер-секретаря. Ему ответили, что тот болен. Петр, зная причину недомогания чиновника, вызвал его вечером к себе во дворец. Здесь, ни словом не обмолвившись о прошедшем, он поручил ему рассмотреть важное дело.

Обер-секретарь упал на колени и объявил, что теперь по закону он, как наказанный кнутом, не может носить свое прежнее звание и считаться честным человеком. Буде же государю угодно, чтобы он вступил в свою прежнюю должность, то пусть он, по милосердию своему, прикажет очистить бесчестие знаменем [76].

– Дурак! – улыбнулся Петр. – Сейчас никто не знает, что ты бит кнутом, а тогда всякий будет знать.

Государь внушил ему, чтобы забыл о своем наказании. Во-первых, он прощается не по правосудию или милосердию, а по надобности в нем. Во-вторых, если и впредь он станет брать взятки, то тогда будет наказан публично и, смотря по вине, может быть без всякого милосердия и казнен.

Однажды Петру подали доклад об одном престарелом иностранце, который отслужил в России тридцать лет и далее по старости и слабости здоровья служить не может. Петра спросили: дать ли этому иностранцу при отставке в пенсию половинное жалование?

Государь прогневался на такой вопрос и с крайним неудовольствием отвечал:

– Неужели в старости должен терпеть нужду тот, кто свои лучшие годы пожертвовал на службу мне? Определите ему полное жалование. Службы никакой от него уже требовать нельзя, но в чем он опытом искусился, спрашивать у него совета. Что было бы, если бы все те, кто ревностно мне служат, узнали, что в старости они будут пренебрежены и оставлены тем, на службе которого они истратили все свои силы?..

Путешествуя в 1716–1717 годах по Европе, Петр из Голландии отправился во Францию. На пути в Париж его старались встречать со всеми возможными почестями, но так как Петр не любил пышных церемоний, то и старался уклониться от них.

В Бовэ местный епископ приготовил для русского государя великолепный обеденный стол, но тот решил проехать мимо города. Когда же ему доложили, что дальше по дороге не скоро встретится возможность прилично отобедать, он ответил:

– Я солдат и, если найду хлеб и воду, то тем и буду доволен.

В Париж Петр прибыл 26 апреля 1717 года, в десятом часу вечера. Для него приготовили комнаты в Лувре – бывшем королевском дворце. Но государь пробыл здесь не более часа – ему не понравилось жить в таком великолепии, и он потребовал, чтобы ему отвели квартиру в доме какого-нибудь частного лица. Но и в новом помещении мебель показалось ему слишком изящной, и он велел достать из фургона и приготовить для себя походную кровать.

На перекрестке

Французы-современники так описывают Петра в это время. Он был высокого роста, хорошо сложен, худощав, смугл. Глаза – большие и живые, взгляд проницательный и иногда дикий, особенно когда на лице замечались конвульсивные движения. Когда он хотел сделать кому-нибудь приятное, лицо его прояснялось, хотя все равно сохраняло немного сурового величия. Его неправильные, порывистые движения обнаруживали стремительность характера и силу страстей. Никакие светские приличия не останавливали деятельности его духа. Он чувствовал себя хозяином повсюду. Иногда, наскучив толпою посетителей, он удалял их одним словом, одним движением или просто уходил сам, чтобы отправиться туда, куда влекло его любопытство. Если при этом его экипаж не был готов, он садился в первую попавшуюся карету, хотя бы и наемную. Однажды он сел в карету жены маршала Мартиньона, приехавшей к нему с визитом, и приказал везти себя в Булонь [77].