Дарья Наленч - Пилсудский [Легенды и факты]

— Может так случиться, что и в этом году будет ранняя весна. Все говорит об этом.

— Дай боже, пусть будет. Теперь мне все равно, но все же предпочитаю, чтобы она наступила как можно скорее. Иначе было в 1920 году.

— Для нас в полку было лучше, что она наступила раньше.

Маршал недоброжелательно взглянул на меня.

— Глупости говорите! Ранняя весна испортила мне тогда половину работы. Ведь я все ставил на то, что когда ударю на юг, то меня контратакуют с севера. Разумеется, все мои штабисты не соглашались со мной. Говорили: на юге — Врангель, большевики наверняка попытаются перейти в контрнаступление на том же участке. А я считал иначе и рассчитывал на то, что, нанося удар на юге уже весной, не получу ожидаемой атаки на севере раньше, чем весна доберется туда. Нормально на это требуется около трех недель. Ну что поделаешь, весна в 1920 году пришла на весь фронт раньше, и, когда я наносил удар на юге, она уже царила и на севере.

Пауза и вопрос:

— А вы где тогда были?

— Шел на Житомир, а потом на Киев.

И, желая похвалиться, добавил:

— Шли, пан Маршал, как вода в половодье.

Но тут меня ожидало неприятное разочарование. Пилсудский не только не поддержал мои рассуждения, но сказал прямо:

— Ох, какое же это было плохое войско.

Я остолбенел, кашлянул.

— Да, да, плохое, ничего не стоящее. Дерьмо, а не войско.

— Пан Маршал…

Но Пилсудский не слушал моих слов, а продолжал свою мысль:

— Это войско, это… Ведь верховный главнокомандующий вынужден был сам устанавливать и поддерживать в машине связь. Никто ничего в этом балагане не знал, и мало того, не хотел знать, не интересовался. Летчик, черт побери, летал над Коростенем, занятым уже нашими, и привез известие, что вся моя кавалерия разгромлена. Это была первая весточка, которую я получил с фронта после начала наступления…

Маршал рассердился не на шутку.

— Не говорите мне больше об этих паскудных временах.

Однако эта тема слишком волновала Пилсудского, чтобы он мог перестать говорить о ней. Он еще долго бранил плохое войско, жаловался на полное отсутствие средств связи и легкомысленность офицеров.

— Прислали, — рассказывал он, — почтовых голубей. Я очень обрадовался. Теперь, думал, дело, может, как-то наладится. Но что из этого — все до одного, как их выпускали, летели прямехонько в Познань, где их учили.

Воспоминание о неудачной попытке использования познаньских голубей рассмешило Маршала, и он смягчился.

Тем временем наступила полночь — время пить чай и отдавать распоряжения на следующий день.

Утро было морозным. Когда я встал, на дворе было еще все лилово. За замерзшими окнами в Аллеях Уяздовских стояли задумчивые, покрытые инеем деревья. Было тихо, как в деревне. Город еще спал, только трамваи да ранние птицы пролетали мимо время от времени. Я оделся. Теперь должна была наступить самая неприятная минута: надо было будить Маршала.

Я вошел в спальню. Пилсудский спал спокойно, как обычно, на правом боку. Как правило, утром он спал крепко, и если с вечера засыпал обычно очень поздно и каждый шум мешал ему, то утром его не могли разбудить, как он сам говорил, даже пушки.

Я громко кашлянул.

Маршал продолжал спать.

Я отодвинул ночной столик, с шумом передвинул кресла.

Маршал не вздрогнул.

Я взглянул на часы. Был уже девятый час. Дольше тянуть я не мог.

— Пан Маршал!

Пилсудский пошевелился, открыл на минуту глаза и снова закрыл. Наученный опытом, я опять громко окликнул его:

— Пан Маршал!

На этот раз он окончательно проснулся.

— Что? — спросил он.

— Уже девятый час.

Маршал сел на кровати.

— Всегда будите меня слишком поздно, — сказал он.

Я попытался оправдаться:

— Ведь вы уснули лишь в четыре утра.

Пилсудский закурил.

— Все время преувеличиваете, — сказал он, — не в четыре, а раньше.

Ординарец принес сладкий чай, булку, которую Маршал называл гамбургской, и газету. Маршал ел и читал.

Я тем временем собирал различные мелочи и укладывал их в чемодан. Надо было не забыть взять две колоды карт для пасьянса, несколько пенсне, которые Маршал постоянно терял, томик поэзии Словацкого и ключи от дорожной шкатулки — единственного сугубо личного предмета. Ну и браунинг.

— Пора одеваться, пан Маршал, скоро девять.

— Хорошо, хорошо, закурю только и поедем.

В десятом часу мы сели в машину и тронулись. Я обернулся. Следом за нами шла машина с охраной. «В порядке», — подумал я и укутал Маршала пледом.

В мороз город всегда оживлен. Люди мчатся, чтобы как можно скорее оказаться в тепле. Шофер вынужден был постоянно сигналить, чтобы кого-нибудь не задавить. Через несколько минут мы были уже на Виленском вокзале.

Сложился обычай, что при выезде из Варшавы Пилсудского провожали на вокзале люди из его ближайшего окружения, ближайшие сотрудники и премьер.

И теперь они выстроились у входа.

Обычно Маршал останавливался и с минуту разговаривал с провожавшими его министрами и офицерами, но сегодня было холодно и ветрено, поэтому он направился прямо к вагону.

Салон-вагон, которым мы ехали, состоял из гостиной, небольшого кабинета, спальни и ванной, а также двух обычных двухместных купе для адъютантов, одного — для кондуктора и небольшой кухоньки.

Маршал уселся в гостиной на диване у стола и попросил карты для пасьянса и чаю.

В соседнем вагоне ехала охрана.

Я очень устал. Спал ночью не больше трех часов, глаза закрывались сами собой. Прилег на лавке и тотчас же уснул.

Проснулся лишь в Белостоке. Заглянул в гостиную. Пилсудский сидел в расстегнутой блузе и курил. Смотрел в окно.

— Что? — спросил, увидев меня.

— Ничего, пришел посмотреть, не нужно ли вам чего.

Но Маршал не слушал меня и, не обращая внимания на мое присутствие, молча пускал клубы дыма. И только через некоторое время произнес:

— Посчитайте, сколько лет прошло с войны.

— Четырнадцать.

Маршал покивал головой и снова умолк.

Я подошел к окну и посмотрел на длинный низкий железнодорожный вокзал, на ведущий в город виадук и на сам город.

Я прекрасно помнил все, что происходило здесь четырнадцать лет назад.

Было 22 августа 1920 года. Молоденьким подпоручиком я сражался здесь, на этих железнодорожных путях, усеянных тогда трупами.

Я прижался лбом к стеклу и думал. Перед глазами вставали мои погибшие боевые друзья. Где-то неподалеку отсюда, может, еще стоит кривая избушка, где и меня настигла большевистская пуля. Однако судьба уберегла меня тогда от смерти.

Маршал пошевелился. Я обернулся. Он шептал что-то про себя, раскидывал руки, пожимал плечами и вдруг громко сказал:

— Слишком много этого, слишком много.