Валерий Сойфер - Сталин и мошенники в науке

Так начались наши с ним беседы, первая из которых продолжалась часа четыре или пять.

Прежде всего Лысенко сообщил мне, что Белла Давидовна Файнброн, его личный ассистент, давно ему доложила, что я — морганист, что якшаюсь с В. В. Сахаровым и другими генетиками, и потому, прежде чем о чем бы то ни было говорить, я должен ответить ему, верю ли я в вегетативную гибридизацию.

— Но это не вопрос веры, — возразил я, — возможность осуществления вегетативной гибридизации давным-давно доказана.

Этим ответом я его очень порадовал и даже удивил. Однако мои последующие слова, что еще в первой четверти XX века немецкий биолог Винклер {53} наблюдал слияние ядер вегетативных клеток, не менее сильно раздосадовали.

— Опять ядра, — взорвался он.

— А как же иначе, — заметил я. — Если быть материалистом, то нельзя допускать мысль, что такое сложное свойство жизни, как передача наследственных задатков от родителей потомкам, возможно без структурированности материальных факторов, обеспечивающих такую передачу.

Затем я начал рассказывать ему о новых успехах биохимической генетики. Дело было в 1956 году, и я знал об открытом не так давно строении молекул ДНК и смог рассказать об этом Лысенко {54} . Я спросил его сначала, знает ли он что-либо о ДНК, на что он ответил отрицательно. Я поведал ему о модели двунитевой ДНК, предложенной Дж. Уотсоном и Ф. Криком, о гипотезе матричного синтеза белков и других новинках. По тому, как он слушал мой рассказ и как смотрел на рисунки, которыми я пытался по ходу дела иллюстрировать свои пояснения, было видно, что он и впрямь впервые об этих вещах слышит. Говорить с ним было непросто: он прерывал меня, яростно спорил, в начале беседы часто кричал. В тех случаях, когда я был не согласен, я также повышал голос, стараясь заставить его слушать не только себя, но и меня. Со стороны это, наверно, выглядело чудно — известнейший академик и зеленый студентик, с криками отстаивающие свои взгляды.

Но странно, чем дольше я выдерживал его напор, тем мягче и даже благостнее становился Лысенко. Он уже дослушивал мои фразы до конца, а не перебивал с первых слов, а иногда, прерывая, говорил:

— Простите, тут я не согласен.

Повторю: дискутировать с ним было нелегко. У него была своя, я бы назвал её извращенной, логика. К тому же он прекрасно помнил свои высказывания, целые абзацы из своих работ, и когда я пытался что-то оспорить, ссылаясь на прочитанные мною его работы, он с гневом восклицал:

— Да где это я такое говорил? — и дословно повторял свои фразы. Фразы эти, нередко витиеватые и кудрявые, означали именно то, о чем я ему твердил, однако, он обвинял меня в том, что, смещая нюансы в его выражениях, я нарочито извращал смысл, не забывая, впрочем, неизменно добавлять при этом:

— Это вы не сами придумали. Это вас ваши учителя-морганисты подучили, а я такого никогда не утверждал и утверждать не собираюсь.

Но он буквально замирал, когда я рассказывал что-либо для него неизвестное, когда я ссылался на данные только еще зарождающейся молекулярной генетики. И искал, быстро и радостно искал аргументы против этих нововведений, чтобы только отмести их, только бы не поверить в новое, противоречащее привычному строю его мыслей. Впрочем, когда в первый раз он услышал от меня, как устроена молекула ДНК, как она обеспечивает преемственность наследственных записей и их передачу от клетки к клетке в ряду поколений, он надолго задумался и молчал, опустив голову. Затем, подняв её, внимательно на меня посмотрел, удерживая взгляд несколько секунд и не отводя его от меня, и промолвил:

— Нет, это не имеет смысла. Это не биология. Это химия!

Наша первая встреча проходила при закрытых дверях. Но потом он стал приглашать на беседы (правильнее сказать я начальственно вызывать) кого-то из сотрудников своей кафедры — чаще всего одного или двоих молодых доцентов, которые усаживались на стулья, выставленные вдоль стенки между окнами, но не на стулья вдоль длинного простецкого, почти колхозного стола с фанерной столешницей. В разговор эти приглашенные люди никогда не вступали.

После одной из таких бесед он вдруг предложил мне после окончания Тимирязевской академии пойти к нему в аспирантуру. Именно тогда он и сказанул эту хорошо запомнившуюся мне фразу о своих же учениках — проходимцах и дураках. С присущей мне несдержанностью я пробормотал что-то о том, что разбавлять их ряды не собираюсь, к тому же много времени трачу на одну исследовательскую тему, которую веду на кафедре физиологии растений под руководством Я. М. Геллермана. Была у меня и еще одна заветная цель, о которой я, правда, в Академии пока никому не говорил: завершались переговоры о моем переходе оттуда с четвертого курса плодоовощного факультета на первый курс физического факультета МГУ на вновь открывшуюся с помощью академиков И. Е. Тамма и И. В. Курчатова кафедру биологической физики. Срок вузовского обучения это отодвигало еще на 5 лет, но я решил "потерять" эти годы, зато стать более образованным, и не только в биологии и агрономии, а также и в физике, специалистом.

Лысенко, услышав мой отказ, встрепенулся, сухо со мной распрощался, сославшись на занятость. Потом меня еще раза два приглашали к нему на беседы. Но они проходили уже как-то вяло. Он терял ко мне интерес и, наконец, сказал, возвращаясь к первоначальному стилю обращения, на "ты":

" Да, знаешь, если мы с тобой где-нибудь встретимся, и я тебя не узнаю, ты не сердись. У меня память на лица плохая.

Позже я услышал, что это была привычная для него манера дать понять своим собеседникам, а подчас даже ближайшим сотрудникам, что они ему больше не нужны. Если человек становился ему не интересен или начинал раздражать, он уже больше никогда с ним не здоровался, даже столкнувшись носом к носу. От его близкого ученика и соратника, проведшего с ним рука об руку почти четверть века, И. Е. Глущенко, я услышал такую историю.

Где-то в середине 1960-х годов в лысенковский Институт генетики приехал президент Академии наук СССР М. В. Келдыш. Лысенко стал представлять президенту своих приближенных. Возможно, он в этот день устал, а, может быть, был зол на то, что вот, его уже инспектируют. В общем, настроение было, скорее всего, пакостным, захотелось самого себя показать Келдышу с лучшей стороны, посолиднее что ли, и он начал каждому из приближенных — Нуждину, Авакяну, Карапетяну, Иоаннисяну, Кушнеру давать характеристики достаточно плохие. Дескать, этот и мог бы хорошо работать, да лентяй, а этот — не очень-то и понимает, что делает. Дошла очередь до Глущенко, и тот же набор обвинений был применен к нему. Но Иван Евдокимович был человеком не робкого десятка и себя уважал, поэтому спокойно, но строго возразил, что он — не бездельник. Обернувшись к президенту, он перечислил, что входит в его обязанности и какие важные научные результаты получены под его руководством, а затем пригласил Келдыша приехать в "Горки Ленинские" на экспериментальную базу Института генетики и познакомиться с его опытами. Лысенко это выслушал, а потом кратко, но внятно прохрипел своим надтреснутым голосом: "Вон!"