Валерий Сойфер - Сталин и мошенники в науке

Но затем наступили тяжелые годы. Николай Иванович начал терять свою жизнерадостность, жизнелюбивость… хотя еще все-таки надеялся, что все изменится к лучшему, что истина победит. Помню, как он напомнил мне слова Дарвина: "Велика сила упорного извращения истины, но, по счастью, действие этой силы непродолжительно". Сегодня мы можем сказать, что действие длилось 25 лет, а последействие мы ощущаем до сих пор…

Весной 1940 года состоялась наша последняя встреча. Я сидела поздно вечером в лаборатории за микроскопом. Верхний свет был потушен, в комнате было тихо, царил полумрак. Вдруг дверь отворилась, и вошел Николай Иванович. Я его никогда таким не видела. Весь как обмякший, уставший, он тяжело сел в кресло и долго, долго сидел молча, не снимая плаща и шляпы, прислонив к креслу палку, на которую опирался. Я потихоньку встала, согрела чайник, заварила чай и так же безмолвно подвинула Николаю Ивановичу стакан. Он выпил чай и опять долго сидел молча. Какая-то мука читалась на его лице…

Наконец, он встал, пошел к двери и уже в дверях, обернувшись, сказал мне словами Шекспира:

"Офелия, нет правды на земле…"

Это был тот вечер, когда у него, как я узнала после, была встреча с Молотовым. Ему, наконец-то, все стало, видимо, ясно".

Сын близкого друга Вавилова — Игорь Константинович Фортунатов также вспоминал свои последние встречи с Николаем Ивановичем, и примерно та же характеристика душевного состояния Вавилова проглядывала в его словах. В мае 1940 года они несколько часов гуляли вместе по городу. Николаю Ивановичу не хотелось возвращаться в свой маленький кабинетик в здании Президиума ВАСХНИЛ в Большом Харитоньевском переулке. Он жаловался на то, что "бюрократия" его заедает. По словам Фортунатова, он сетовал, что некогда крепчайшее здоровье, которым он славился, начало сдавать:

"…У меня сильно болят суставы — уже года два, да и сердце сдает… Не могу лечиться, времени на докторов не хватает, да и не к чему. Мне пора жизнь кончать. Я многое в жизни перевернул и довольно…" (24).

Но как бы временами ни был Николай Иванович подавлен, в тяжелые минуты он находил силы, чтобы противостоять Лысенко. Летом 1940 года он подписал подготовленное М. И. Хаджиновым и И. В. Кожуховым обращение в ЦК партии (копии были посланы в Наркомзем Союза — наркому И. А. Бенедиктову и замнаркома В. С. Чуенкову), в котором еще раз ученые писали руководителям страны об ошибке Лысенко, наложившего запрет на использование инцухт-метода и на возделывание в СССР гибридной кукурузы. Они обращали внимание на то, что США только в 1938 году получили прибавку урожая кукурузы от использования гибридов инцухт-линий, равную 100 млн. пудов. Они писали, что в условиях планового хозяйства СССР прибавки могли быть еще больше, если бы не гонение Лысенко на работы с чистолинейными гибридами и прямой обман советской общественности ссылками на якобы явную бесперспективность этого метода.

"Кому и для чего нужно такого рода одурачивание — понять трудно и объяснить это можно только неведением и каким-то фанатизмом. Особенно стараются в этом отношении люди, сами не работающие и технически не знающие этого дела, вроде И. И. Презента, который с апломбом поучает студентов о том, чего не знает сам редактор журнала "Яровизация" [т. е. Лысенко — В. С.].

К сожалению, в унисон этой нездоровой тенденции, в угоду модному течению наблюдается и у специалистов охота смазывать факты…

…Мы считаем своим долгом указать Вам на недопустимость таких искажений представления о мировой практике с кукурузой. Русская наука в прошлом и советская наука [сегодня] должны максимально использовать все ценное из зарубежного опыта… а не подгонять и не извращать факты в ущерб делу, с единственной целью — попасть в унисон мнению некоторых хотя и авторитетных, но не во всем компетентных товарищей" (25).

Слова об учениках — проходимцах и дураках принадлежат Лысенко. Эту фразу он произнес во время одного из наших с ним разговоров в 1956–1957 годах. Мы беседовали после очередной его лекции для студентов двух небольших групп селекционеров агрономического факультета Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева. Я учился на плодоовощном факультете, заинтересовался генетикой и начал доставать, не без труда, старые учебники классической (а не лысенковской) генетики, в годы моей учебы запрещенные и изъятые из библиотек, а потом подумал, что надо знать и позицию её противников… и стал посещать лекции Лысенко, в общем, из любопытства.

Лысенко, как я быстро узнал, заметил чужака сразу и навел справки: кто такой, откуда, чего шатается там, где его не ждали. Всего в двух группах селекционеров-зерновиков было человек двадцать, они слушали лысенковские лекции уже на старшем курсе. Иначе говоря, это были студенты, отобранные "поштучно", проверенные, вполне свои, и потому с ними Лысенко был всегда предельно откровенен и не изменил своему правилу, заметив чужака. Да, впрочем, и чего ему было стесняться студента, хотя бы и не верящего в его теории, что было ему доподлинно известно, и отчего он всегда на меня косился, но никогда не задавал мне никаких вопросов. Остальных слушателей он постоянно допекал вопросами: а правильно ли, и дословно ли они запомнили ЕГО формулировки? А что и когда ОН написал по такому-то вопросу? Формулировки надо было знать наизусть и отвечать без запинки. В противном случае академик гневался и покрикивал с хрипотцой в голосе.

После завершающей курс и наиболее шумной лекции, когда из уст Лысенко летели злобные выкрики о "морганистах и всех прочих", стоящих поперек дороги им, "ортодоксальным мичуринцам", как он себя тогда рекомендовал, я набрался храбрости, подошел к Трофиму Денисовичу и с невинным видом спросил:

— Правильно ли я понял, что Вы считаете наследственность свойством, а морганисты и все прочие, как Вы их называете, считают, что есть особые структуры, несущие наследственные записи?

Лысенко повернулся ко мне (до этого он стоял как-то боком), побуравил меня своими маленькими глазками и коротко отрубил:

— Правильно!

— Но ведь Вы только что говорили, что свойство нельзя оторвать от тела? — продолжал я.

— Конечно, — согласился Лысенко.

— Так, раз свойство нельзя оторвать от тела, то, может быть, вы, мичуринцы, и генетики-морганисты говорите об одном и том же, только вы называете наследственность свойством, а генетики называют её телом?

— Ах, вот оно что, — прохрипел академик своим особым надтреснутым голосом, и, схватив меня костлявой и сильной рукой повыше локтя, буквально поволок с третьего этажа, где была лекционная аудитория, на первый этаж, где располагался его кабинетик.