Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

Почти четверть из них были женщины, в том числе депутатки от женского мусульманского съезда в Казани. В президиуме (из двенадцати человек) была одна татарка, Селима Якубова. Когда один из мужчин спросил, с какой это стати мужчины должны предоставлять женщинам политические права, Селима Якубова ответила ему: «Вы слушаете представителей духовенства и не возражаете им, вы действуете так, словно можете предоставить нам права. Вместо этого мы сами возьмем их!»

Съезд был посвящен нескольким острым вопросам. Однако сильная по своему содержанию программа женских прав была принята. Кроме того, поскольку на съезде были представители левых сил, была запрещена (пусть только символически) полигамия. Выступив против могущественной татарской буржуазии в вопросе экстерриториальной культурно-национальной автономии и против ее панисламских устремлений, съезд проголосовал за федералистскую позицию этой автономии. Это вполне могло способствовать (и действительно способствовало) укреплению призыва к национальному освобождению.

Подобные требования росли и ширились. 13 мая состоявшийся в Семипалатинске (провинциальный населенный пункт на границе с Китаем, где проживали в основном кочевники) киргизско-казахский съезд послал приветствие Петросовету, выразив свою с ним солидарность. Этот съезд также подтвердил свое право на «культурно-национальное самоопределение» и «политическую автономию». В Финляндии Февральская революция активизировала стремление к автономии – а возможно, и к нечто большему. Правительство в Петрограде просило финнов подождать созыва Учредительного собрания, иначе они могли подать плохой пример для других национальностей. В Бессарабии был созван съезд молдавских крестьян. Левые, доминировавшие в новой Молдавской национальной партии, требовали «самой широкой автономии». В период с 18 по 25 мая в Киеве состоялся Первый Всеукраинский военный съезд. В нем приняли участие более 700 делегатов, которые представляли миллион человек как с фронта и флота, так и с тыла. Это был весьма решительный голос для национального самоопределения.

По сообщению меньшевистского журнала «Рабочая газета», теперь, после революции, «Временное правительство полностью отрезало себя от империалистических влияний» и направлялось к «всеобщему миру». 6 мая издание Советов газета «Известия», в спокойном тоне оповестив о необходимости продолжения войны, наряду с этим заявила, что русские «могут меньше всего делать это… с их энергией и мужеством… и в твердой уверенности, что их героические усилия не будут использованы для зла… [но] с той же целью – защитить революцию и как можно скорее обеспечить всеобщий мир».

На фоне этих призывов, подводящих законную базу под идею продолжения войны, коалиционное правительство осознавало, что его международная репутация (особенно среди союзников) в значительной степени зависела от того, насколько заметны будут его военные усилия. В этом вопросе наблюдалось очевидное противоречие, поскольку, продолжая выступать в поддержку войны, коалиционное правительство проявляло явный цинизм. Для многих социалистов (искренни они были в данном вопросе или же нет) это психологическое испытание было тяжелым, зачастую даже трагичным. И оно стало для них еще более болезненным в связи с подготовкой правительством нового наступления на фронте.

11 мая Александр Керенский издал приказ по армии и флоту о правах военнослужащих, «Декларацию прав солдата». Этот приказ во многом повторял содержание Приказа № 1 (что было необходимой уступкой общественному мнению), однако, что было крайне важно, восстанавливал на фронте авторитет офицеров. Новый приказ предусматривал возможность назначать и увольнять младших офицеров без участия солдатских комитетов, а также право применять телесные наказания. Большевики сразу же раскритиковали это унизительное возвращение прежних традиций, назвав документ «Декларацией бесправности солдата».

Керенский был прирожденным артистом. Он отправился на фронт, чтобы агитировать войска за готовившееся наступление. Это была идеалистическая и гротескная пропагандистская кампания.

На передовой, у окопов, искореженных артиллерийскими разрывами, «главноуговаривающий» (как прозвали Керенского) проявил все свое актерское мастерство. Он, улыбаясь, в безупречной псевдовоенной форме продирался через фронтовое дерьмо, грязь и кровь. Он собирал вокруг себя солдат, горячо хвалил их, смотрел им в глаза. Он стремился добиться всего, что только могло от него зависеть. Забираясь на ящики из-под снарядов, пни, на капоты разбитых военных машин, он произносил перед войсками свои яркие речи, требуя жертвенности и доводя себя при этом порой до такого напряжения, что иногда падал в обморок.

Некоторым образом и некоторое время все это работало. Когда Керенский приезжал на фронт, солдаты бросали ему цветы. Они носили сиявшего от восторга вождя на плечах. Когда он призывал их пожертвовать собой, они отвечали согласием. Когда он взывал к ним: «Еще одно, последнее усилие – и наступит мир!» – они молились и плакали.

По крайней мере, некоторые из них. Солдатские восторги при встрече с ним были искренними, но они не были ни глубоко осознанными, ни долговременными. Керенский был убежден, что армия готова к наступлению и что она желала наступать – но на самом деле это было не так. Прозорливые офицеры (к которым относился и генерал-адъютант Брусилов, сменивший 22 апреля генерал-адъютанта Алексеева на посту Верховного главнокомандующего) знали это.

Кроме того, Керенский выступал только перед вполне определенной солдатской аудиторией. Его берегли от встреч с теми, кто мог каким-то образом навредить ему (если не хуже). Он ораторствовал, затем уезжал, наркотическое опьянение от его выступления проходило – и солдаты вновь оставались в нескольких метрах от вражеских позиций, в леденящей грязи, под прицелами пулеметов. Несмотря на его блестящие речи, иногда его перебивали. Масштабы дезертирства по-прежнему были громадными, привычка бунтовать в солдатской среде была неистребима. Антивоенная агитация (со стороны большевиков и некоторых других политических сил) не прекращалась.

Старая гвардия, армейская элита, была разочарована тем, как ведется война и как размываются прежние армейские устои. В первый же день после своего назначения на должность Верховного главнокомандующего генерал-адъютант Брусилов встретился с высшим командованием Ставки. Их «холодный прием», как он вспоминал позже, был весьма ощутим. Для этих чопорных, консервативных офицеров готовность Брусилова сотрудничать с солдатскими комитетами делала его в их глазах предателем. Он крайне удивил старших офицеров, попытавшись продемонстрировать свой демократизм: по прибытии он приветствовал рядовых, протягивая им руку. Испуганные солдаты, отвечая на рукопожатие, неловко перехватывали свое оружие другой рукой.