Николай Платошкин - История Мексиканской революции. Выбор пути. 1917–1928 гг. Том 2

Уже в 1922 году, взяв курс на сохранение передовых (то есть практически всех) латифундий Обрегон фактически отказался от своего излюбленного плана создания прослойки крепких фермеров. А министр сельского хозяйства Мексики, бывший консул в Нью-Йорке Рамон де Негри заявил в июне 1922 года, что правительство готово заплатить главному олигарху и землевладельцу штата Чиуауа Луису Террасасу 13 миллионов песо за экспроприированные у него в годы революции, в основном Вильей, земли, хотя их фискальная цена не превышает 5 миллионов: «Правительство заинтересовано в этой операции, так как она служит интересам большинства». [282]Это заявление кажется просто удивительным, если учесть, что клан Террасасов в Чиуауа ненавидело практически все население штата, а сам Луис Террасас никогда не скрывал своих контрреволюционных убеждений.

В тоже время правительство Обрегона отказалось предоставить право на формирование общин батракам-пеонам, проживавшим непосредственно на территории асиенд («акасильядос»). Обрегон считал, что ни один помещик не инвестирует ни цента в систему ирригации, закупку инвентаря или постройку хозяйственных помещений, если будет опасаться, что его же батраки могут в один прекрасный день стать собственниками всего этого добра. Кстати, даже прогрессивная Конституция 1917 года лишала «акасильядос» этого права.

Консервативная линия Обрегона в аграрном вопросе выражалась и в том, что президент неохотно принимал делегации крестьян, которые приезжали в столицу жаловаться на противодействие властей на местах и помещиков аграрной реформе. Одной из крестьянских делегаций, которая все же добралась до президента, он объяснял положение дел так: «Большая часть ваших жалоб исходит из того, что продажные местные чиновники находятся в сговоре с помещиками и что закон на стороне богатых». На самом деле, вещал президент, корень зла – в «пороках человеческой природы, так как, к сожалению, только очень небольшая часть людей может противостоять соблазну личного обогащения». Обрегон знал, что говорил, – сам он такому соблазну противостоять не смог.

Дело было, однако, не только в общефилософских, притом весьма спорных мотивах, которые якобы мешали успешному проведению реформы. Мешал этой реформе и сам президент, что быстро привело к разочарованию аграристов в своем недавнем союзнике. Возмущенный медленными темпами распределения земель секретарь Национальной аграрной комиссии Мендоса Лопес издал 16 ноября 1922 года циркуляр комиссии об ускорении распределения земель на северо-востоке, в родном штате Вильи Дуранго, производившем лучший мексиканский хлопок. В циркуляре говорилось, что при нынешних темпах распределения земли для полного решения аграрной проблемы в Дуранго понадобится 200 лет. Поэтому циркуляр предписывал местным властям принимать решения о выделении земель во временное пользование в течение месяца. Хотя формально этот документ касался только штата Дуранго, но сама его форма предполагала, что так же должны действовать и чиновники других штатов.

Естественно, циркуляр вызвал возмущение помещиков Дуранго, которые сразу же окрестили Мендосу Лопеса коммунистом. Вскоре выяснилось, что президент Обрегон циркуляра не одобрил и отдал приказ войскам силой отобрать землю у тех деревень, которые уже успели ее получить. Вскоре губернатор штата Кастро сообщал Обрегону, что благодаря вмешательству армии жизнь вернулась в нормальную колею.

Президент противодействовал даже исполнению своего любимого закона 1923 года о брошенных землях. Согласно ему сельскохозяйственные рабочие северо-восточного региона, известного в Мексике как Лагуна, стали занимать необрабатываемые земли на берегах рек Насас и Агуанаваль (без воды в засушливой Лагуне сельское хозяйство было просто невозможно). Помещики написали президенту письмо, в котором утверждали, что земли принадлежат им. Опять вся вина сваливалась на безответственных «агитаторов». Помещики напоминали президенту, что хлопководческие хозяйства северо-востока дают штатам Дуранго и Коауила 40 % их бюджетных доходов. Вообще, писали помещики, никаких асиенд в Лагуне нет. Поэтому то, что агитаторов поддерживают местные гражданские власти, особенно возмутительно. Обрегон решительно встал на сторону латифундистов (которые в Лагуне, конечно же, были) и потребовал от местных властей, в частности от инспекции по трудовым вопросам, прекратить поощрение самозахватов. Армейское командование получило указание защитить помещиков, которые вскоре благодарили армию за «ее справедливые и патриотические меры».

Такая линия президента только поощряла латифундистов на жестокую борьбу с крестьянами. Лидер Национальной аграристской партии Сото-и-Гама (депутат Национального конгресса при Обрегоне) сообщал президенту, что в Мичоакане банда местного помещика убила пятерых крестьян и повесила их трупы на всех площадях их родной деревни в назидание тем, кто хотел получить землю. Обрегон же проводил политику постепенного разоружения местных отделений аграристской партии.

И все же, несмотря на противодействие Обрегона общинному землепользованию, именно во время его президентства оно снова стало набирать вес в мексиканском сельском хозяйстве.

Само слово «эхидо» («община») происходит от латинского глагола «exire» («выходить»). Во времена испанского господства в Мексике оно означало те участки на окраинах деревень (отсюда и название) в деревнях, в основном пастбища, которые совместно использовались для нужд сельского хозяйства. Советский полпред в Мексике Пестковский в донесении в Москву так описывал историю возникновения общин: «Эхидос не были индейскими общинами, а созданы во время испанского владычества таким образом: вся земля была разделена на две части, одна обрабатывалсь индейцами для помещика, другая оставалась в пользовании индейцев. Эта вторая часть и есть «эхидос». Все время испанского владычества она оставалась в пользовании индейцев и была расхищена уже во время независимости (после 1810)». [283]

Испанцы поощряли «эхидос» как форму контроля над сельским индейским населением страны. Сами индейцы также считали общинное землепользование краеугольным камнем своего жизненного уклада. Европейский путешественник Сарториус, посетивший Мексику в середине XIX века, писал: «Особенность индейцев составляет крепость их общественных союзов… Большая часть индейских сел владеет землей… сообща и не хочет раздела». [284]

Статья 27 Конституции 1917 года признавала общинное землевладение, хотя и считало его все же переходной формой к индивидуальному крестьянскому хозяйству. Согласно аграрному законодательству 20-х годов члены «эхидо» не имели права продавать полученную ими в ходе аграрной реформы землю. То есть речь шла не о частной собственности, а о праве пользования. Если земля общинника не обрабатывалась два года, она передавалась другим членам «эхидо». Во главе каждой общины стояли три комиссара («управляющий комитет»), которые избирались общим собранием на два года. Деятельность комиссаров контролировал наблюдательный совет из шести человек, тоже избиравшийся на общем собрании.