Коллектив авторов - Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы

Любопытно, что факты, о которых сообщают обычные польские граждане, почти дословно описаны в художественно-документальной литературе, что лишний раз подтверждает их достоверность. Так, Б. Обертыньская записывает увиденное во Львове: «Все часы сразу раскупили. Я видела одного, который шествовал <���…> с большим кухонным будильником у пояса. Другой, кажется, жаловался хозяйке квартиры, что ему никогда не удается хорошо вымыть руки, потому что вода из клозетной раковины слишком быстро стекает, когда он тянет за цепочку. В театре появилась однажды какая-то командирша в нарядной шелковой ночной сорочке. Она купила ее уже здесь, приняв за платье. Самое красивое платье в своей жизни». («Zegarki wykupili wszystkie od razu. Widzialam jednego, jak paradował <���…> z dużym, kucliennym budzikiem u pasa. Inny znów mial się skarżyć wlaścicielce mieszkania, że nigdy nie może dobrze umyc rąk, bo woda z muszli za prędko ucieka, kiedy pociągnie za lańcuszek. W teatrze pojawia się raz jakaś komandirsza w strojnej, jedwabnej nocnej koszuli. Kupila ją już tu jako suknię. Najpiękniejszą suknię, jaką w życiu miała») [461].

Особым пластом культуры является язык, в особенности тот его слой, который отражает речевое поведение коллектива. Поляки традиционно используют разветвленную систему подчеркнуто вежливых форм языкового этикета, которые создают атмосферу изысканности, утонченности и изящества. В русском культурном пространстве советского времени словесное воздействие на личность приобрело иные, более резкие формы. В нашем материале отчетливо видна эта несостыковка в работе обеих культурных систем, что отгораживало поляков от иной этнической, социальной и культурной среды.

«— Пан! — воскликнула какая-то женщина. — Сжальтесь, меня дети ждут дома…

— Нет здесь никаких панов, — буркнул (билетер. — В. Т .).

Женщина отступила, беспомощно оглядываясь по сторонам.

— Как к нему, черт возьми, обращаться? — задала шепотом вопрос.

— Известно, как, — подсказала другая — Надо говорить «товарищ».

— Товарищ… вновь начала первая умоляющим тоном <���…>».

(«- Panie! — zawolala jakaś kobieta. - Niech pan zlitui się, mnie dzieci czekają w domu…

— Nie ma tu żadnych panów — odburknąl.

Kobieta cofnęla się rozglądając się bezradnie.

— Jak do niego, cholera, mówić? - rzucila szeptem zapytanie.

— Wiadomo, jak — podpowiedziała inna. — „Towarzyszu” trzeba mówić.

— Towarzyszu… zaczęla znów pierwsza tonem biadającym <���…>» [462].

Негативный аспект коммуникации усиливали абсолютно неприемлемые, оскорбительные формы обращения на «ты» по отношению к незнакомым полякам со стороны советских официальных лиц. Тяжелым грузом ложился на их сознание разнообразный набор стилистически сниженных словоформ и лексики, в том числе грубые слова, инвективы, а также эпитеты, указывающие на национальную принадлежность и унижающие человеческое достоинство ( polska banda, Polskije sobaki и др.). Об этом говорят высказывания очевидцев и примеры из литературы

«<���…> за столом сидел сержант. <���…> — Откуда приехал? <���…>

— Из Белостока.

— К кому?

— К жене. <���…>

— Убежала от тебя? — Он ожидал утвердительного ответа, чтобы рассмеяться.

— Нет, наоборот. Она бежала от немцев и, вероятно, здесь задержалась. <���…>

— Жены ему захотелось! Может, я тебе должен жену искать? Вон, мерзавец!

Он сорвался со стула, сунул мне в руку документы и, схватив меня за воротник, потащил к дверям <���…>.

— Вон, каналья! — бился в приступе бешенства».

(«<���…> za stolem siedzial podoficer <���…> — skąd przyjechaleś? <���…>

— Z Białegostoku.

— Do kogo?

— Do żony. <���…>

— Uciekta od ciebie? — oczekiwal potwierdzającej odpowiedzi, by wybuchnąć śmiechem.

— Nie. Przeciwnie. Uciekla od Nieinców i podobno lu się zatrzymala. <���…>

- Żony mu się zachcialo! Może ja mam ci żony szukać? Won, lajdaku!

Zerwat się z krzesla, wcisnąl mi dokumenty w rękę i schvyciwszy mnie za kołnierz, silą poprowadził ku drzwiom <���…>.

— Won, kanalio! — trząsł sięw napadzie wścieklości»).

Мрачных красок в общее мнение о советских людях добавляло грубое, а со стороны работников НКВД, в особенности низшего надзорного персонала, жестокое обращение с поляками. Иногда в свидетельствах очевидцев описания таких фактов занимают специальные рубрики, например: «Отношение властей НКВД к полякам (методы допроса, пытки, наказания, коммунистическая пропаганда, информация о Польше и т. п.)». Вот что вспоминает подросток, которому в 1940 г. исполнилось 12 лет: «дети по дороге в Россию замерзли и поскольку не было другого выхода, их выбросили в окно. Видя это, НКВД с презрительным смехом говорили «мерзнут польские собаки»», («dzieci w drodze do Rosji zamarzly, a ponieważ nie byto innej rady wyrzucono je przez okno. Widząc to N. K. W. D. z pogardliwym śmechem mówili: „miorznut Polskije sobaki”») [463]. Или такая запись: «Когда я хотела дать детям недоваренный обед, он вырвал у меня из рук кастрюлю и бросил на землю со словами, „не подохнете, проклятые поляки”». («Gdy chciałam dać dzieciom obiad jeszcze nawet dobrze nieugotowany to wyrzucił mnie z ręki garnek na ziemię mówiąc „nie padochniecie preklate polaki”») [464]

Впрочем, бывало и по-другому. О том, насколько затрагивало поляков поведение представителей советской власти, можно судить хотя бы по тому, что каждый случай проявления с их стороны обычных человеческих реакций или сочувствия с особой тщательностью переносился на бумагу — независимо от политической ориентации и мировоззрения авторов анализируемых текстов. Ярый антикоммунист Ю. Мацкевич, характеризуя одного из героев своего романа, подчеркивает: «Зайцев не относился к классическому типу людей НКВД» [465]. Антисоветски настроенная Б. Обертыньская считает своим долгом упомянуть о мелком, но важном с ее точки зрения, факте: «Наконец, начальник соглашается, чтобы они (мать и дочь. — В. Т.) ехали вместе. Это был единственный из известных мне случаев, когда просьба была исполнена. Поэтому я его записываю» [466]. Арестованный в 1940 г. во Львове известный драматург Вацлав Грубиньский в своих воспоминаниях также стремится к объективности:

— Ваши документы? — очень вежливо обратился ко мне сержант НКВД (а может быть, офицер?).

Я подал ему паспорт.

— Вы здесь не прописаны — сказал энкаведешник с теплотой в голосе, мило мне улыбаясь».

(«Pańskie dokumenty? — zwrócil się do mnie bardzo uprzejmie podoficer NKWD (a może oficer?).

Podalem mu paszport.

— Pan tutaj nie jest zameldówany — rzekl enkawudzista glosem cieplym i serdecznie do mnie uśmiechnięty» [467].

Но такие ситуации были единичными и не могли повлиять на собирательный образ советского человека. В польском понимании он являлся антиподом «культурному европейцу» и изображался «дикарем», «варваром», в котором подчерк вались азиатcкие черты: «раскосый мужик» ’skośnooki chlop’ [468](милиционер. — В. Т.) , «одутловатый монгол» ’obrzękly Mongol’ (о начальнике отдела НКВД. — В. Т. ), «косые глаза стрелка» ’kose oczy striełka’ [469]и др. Такая трактовка русских уже имела место в истории. Как показывает В. А. Хорев, она сформировалась в XIX веке и проявлялась в стойком убеждении о культурном превосходстве и высшем цивилизационном уровне «европейской» Польши над априорно чуждой Европе Россией с ее «дикостью» и «азиатчиной» [470]. Поэтому в нашем случае можно говорить о повторяющейся закономерности.