И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Утром 27 декабря 1945 года я чувствовал себя в полной безопасности, слушая, как все четыре двигателя нашего АТС ровно гудели над Альпами, направляясь к Неаполю, нашей первой остановке на длинном путешествии назад в США. Самолетом управлял американский экипаж, который вежливо, но твердо отказался от помощи советских пилотов и штурмана при вылете из Советского Союза. Впервые за много лет я передвигался в пространстве в обществе моих соотечественников, свободный от нежелательно близкого и даже удаленного присутствия ангелов-хранителей из НКВД. Для меня это было странным ощущением.

Я все время напоминал себе, что больше не являюсь объектом их вездесущей бдительности. Меня больше не рассматривали в полевые бинокли и телескопы, и никто меня больше не пытался фотографировать. Мои телефонные разговоры не будут больше прослушиваться и записываться. Отныне почтовые отправления будут доходить до меня невскрытыми. Не будет больше провокаторов, подосланных ко мне в исповедальню или в ризницу. Мой автомобиль больше не станут преследовать, как во время моих поездок по вызову к больному или на одно из пяти московских кладбищ для последнего благословения над свежей могилой. Тот полет вернул мне забытое чувство физической и моральной безопасности. И это несмотря на то, что мы находились на высоте четырнадцати тысяч футов, пролетая над Чехословакией и Югославией на пути в Италию. Я летел домой и был в надежных руках. Этот прекрасный экипаж не нуждался в ориентировании по вершинам деревьев, железнодорожным путям или по течению рек. Последний этап нашего полета, проходивший в ужасных метеоусловиях от Нью-Фаундленда до Национального аэропорта в Вашингтоне, продемонстрировал выдающиеся навигационные способности американских летчиков [105] Это было, конечно, одним из самых лучших проявлений искусства «слепого» полета, какое я когда-либо видел. Я счастлив отдать скромную запоздалую дань холодному разуму и техническому умению представителей наших Воздушных Сил. .

Все началось в 1933 году, почти через месяц после установления дипломатических отношений между США и СССР. Незадолго до этого я был рукоположен в сан священника в Лувене в Бельгии, где прослужил лишь полтора года. После моего возвращения из Европы в 1932 году меня назначили преподавателем Колледжа Успения в Вустере, штат Массачусетс, моей альма-матер. Я был далек от мысли о назначении в Россию, хотя миссионеры Конгрегации ассумпционистов, членом которой я был, служили там начиная с 1903 года.

16 ноября 1933 года в Вашингтоне произошло событие исторического значения. Оно должно было сыграть важную роль в последующих двенадцати годах моей жизни, хотя в то время я и не подозревал об этом. Между Соединенными Штатами и Советским Союзом было официально подписано дипломатическое соглашение. Это событие отложилось в моей памяти, но я не придал ему большого значения. Мое внимание было поглощено подготовкой к экзаменационной сессии в Колледже Успения, где я преподавал.

Декабрьским утром 1933 года я просматривал оркестровую партитуру, когда меня неожиданно вызвали в офис президента Колледжа Успения. Там собрался Совет, на котором было зачитано письмо от нашего генерального настоятеля в Риме: он спрашивал, могут ли американские ассумпционисты найти возможность отправить капеллана в Москву. Просьба была связана с недавно подписанным религиозным соглашением между США и СССР. И тут я узнал, что для этого исключительного назначения выбор пал на меня.

В то время в России все еще находился один из ассумпционистов — епископ Пий Эжен Неве, последний из членов нашего братства, находившихся в России с дореволюционных времен. Парижскими ассумпционистами были предприняты напрасные попытки послать священника-француза в качестве помощника епископу Пию Неве. Генеральный настоятель попросил епископа Неве рассмотреть возможность принять представителя американской ветви ассумпционистов.

Религиозное соглашение гарантировало абсолютную свободу вероисповедания для американцев, живущих в Советской России. Максим Литвинов, в то время советский посол, занимающий также пост наркома иностранных дел, по настоянию Рузвельта был вынужден подписать это официальное соглашение. В этом смысле Америка имела завидное преимущество, будучи единственной страной из тех, что установили дипломатические отношения с СССР, которая добилась религиозных гарантий для своих граждан.

Именно на основании этого соглашения мне предложили отправиться в Россию капелланом для американских католиков, а также в качестве помощника и секретаря епископа Пия Неве. Всем известно, как трудно получить советскую визу для длительного проживания, в отличие от туристической, иностранцам, сохраняющим свое гражданство, не считая персонала дипломатической службы, небольших групп корреспондентов газет и нескольких иностранных инженеров.

Предложение о поездке в Россию повергло меня в смятение, но не из-за страха или предубеждения против СССР. Я был тогда еще очень молодым священником, и неудивительно, что я пришел в замешательство от одной мысли о поездке в Москву. Мои сведения о внутреннем положении в СССР, и особенно о ситуации с религией, были хотя и далеко не полными, но основанными на надежных источниках. Я не полагался только на газетные репортажи [106] Надо помнить, что начиная с 1961 года новости из Советского Союза проходили с более деликатно выраженным давлением, чем при прежних методах цензуры. . Я приложил все возможные усилия, чтобы прибыть в эту страну с непредвзятыми представлениями несмотря на то, что прежде, чем я добрался до места назначения, против меня было предпринято два бойкота.

Новое назначение означало для меня существенное изменение той практики служения и преподавания, к которым я готовился. Мои настоятели полностью одобряли специальные занятия музыкой во время летних каникул, пока я изучал богословие в Европе. Мне пришлось довольно неожиданно расстаться с жизнью в студенческом городке и обучением американской молодежи с их здоровым и веселым образом жизни, который всегда привлекал меня. У меня были все основания полагать, что в России меня не ждет слишком радушный прием.

И хотя мне дали понять, что пока не известно, как долго про-длится моя миссия в России, я без колебаний согласился. Моя смятенная реакция на неопределенное будущее была естественной: мои мысли обратились к родителям, с которыми я совсем недавно был разлучен на целых шесть лет. В то время моя мать только что перенесла третью пневмонию, в таких обстоятельствах перспектива нового долгого расставания была не слишком обнадеживающей. Мать я больше так никогда и не увидел; Бог призвал ее преданную душу к вечному покою через шесть лет после моего отъезда. И после ее смерти я был вынужден еще более шести лет оставаться в Советской России, полностью отрезанный от родной страны и всего, что было мне дорого. Но спешу прибавить, что эти жертвы были полностью вознаграждены. Я получил много доказательств настоящей любви и привязанности в этой стране, где мне предстояло монашеское послушание. Если советское руководство явно смотрело на меня как на представителя «реакционного духовенства», то скоро я оценил, как и многие ассумпционисты до меня, высокие духовные и душевные качества русского народа.