И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Но Советы не могли считать успешной свою кампанию по разрушению церквей и массовой ликвидации католических священников до тех пор, пока действовала церковь Святого Людовика, открытая для всех без исключения. Они бы не возражали против того, чтобы церковь существовала только для иностранцев и обслуживалась иностранным священником. Но их раздражало, что толпы русских людей приходили в этот храм к священнику, который находился вне их контроля.

Иностранцы при желании всегда могли посещать театры, оперу или советские кинотеатры; но дипломаты редко смотрели советские кинофильмы, американское посольство устраивало просмотры в Спасо-Хаусе. Если при посещении театра или футбольного матча иностранцу удавалось переброситься несколькими словами с русскими, кроме обычного приветствия, это уже считалось событием и служило темой для разговоров в посольстве во время коктейлей и приемов.

Я же, напротив, продолжал общаться с русскими людьми на протяжении всего дня. Они исключительно благоговейно воспринимали слова Священного Писания; различные эпизоды из Евангелия соответствовали их собственному жизненному опыту, по мере того как весь литургический цикл разворачивался перед ними на протяжении года. Они особо эмоционально реагировали на цитаты, подобные этой: «Блажен изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное» (Матфей: 5, 10). Моя церковь служила местом встречи русских верующих, объединенных общими безмолвными страданиями, где они соединяли свои молитвы в единстве духовного сочувствия. За исключением иностранных прихожан, почти каждый верующий был представителем семьи, разрушенной НКВД. С точки зрения Советов, солидарность этих людей считалась опасной. На меня как на священника, который несет людям Священное Писание, власти также смотрели косо — одно мое присутствие было вызовом их идеологии.

Русские люди цеплялись за Церковь с безнадежным чувством веры в Бога и надежды на него. Среди наших прихожан, включая и тех, кто приезжал из других городов, сотни исчезали без следа, и я никогда больше о них не слышал. В глазах государства их преступление состояло только в том, что они верили в Бога, но, чтобы придать подобие законности своим преследованиям, Советы неизменно обвиняли своих жертв в контрреволюционной деятельности. Они должны были бы знать, что бесполезно пытаться уничтожить веру в Бога; несмотря на аресты, заключение в тюрьмы, ссылки и расстрелы, верующие продолжали приходить в церковь. Они хорошо знали, что одно их присутствие в этой церкви (а другой и не было) вызывало подозрение НКВД; и все равно они приезжали со всех уголков страны.

В интерпретации советских материалистов верующие в храме представляли собой публичное собрание, невозможное ни в каком другом месте. Многие наивные люди были одурачены псевдорелигиозной политикой Кремля; здесь не мешает процитировать сталинское заявление, повторенное Хрущевым в его обычной грубой манере. «Разве мы не ликвидировали реакционное духовенство? — спрашивал Сталин, и, отвечая на свой собственный вопрос, он добавлял откровенный комментарий: — Да, мы ликвидировали их. Жаль только, что не всех». Применительно ко мне это означало, что мой приход, вследствие их собственных действий постоянно увеличивающийся за счет русских верующих, заставлял их мириться и с моим существованием против их воли. Если бы они не закрыли другие католические церкви в Москве, я бы не имел таких широких контактов с местным населением.

Если бы не был подписан религиозный протокол Рузвельта — Литвинова, я бы никогда не приехал в Россию. Если бы не было лавины писем в Белый дом, настаивающих на том, чтобы президент и Госдепартамент добились официальных религиозных гарантий для американских граждан, живущих в России, вряд ли этот протокол был бы подписан. А затем благодаря целой цепочке обстоятельств американский священник остался совершенно один в самом сердце атеизма. И хотя круг моих обязанностей был изо дня в день одним и тем же, моя жизнь на этой терроризируемой земле не была однообразной. Все, что советская власть могла сделать, чтобы досадить мне, сводилось к ограничениям на самые элементарные потребности человеческого существования. Они ждали, что я попадусь в одну из постоянно расставляемых ими ловушек; но с Божией помощью я всегда находил силы выпутаться из них. Когда я возвратился в США, меня часто спрашивали, не хотел ли я вернуться домой раньше. На самом деле я был готов остаться в России на неограниченный срок. Но Сталин был сыт мной по горло уже через двенадцать лет.

Менее чем через три месяца после моего приезда в Москву мне пришлось взять на себя ответственность за все дела в церкви. Епископ Пий Неве не был на родине более двадцати лет и в течение этого времени ни разу даже не покидал пределов России, так что, разумеется, он захотел воспользоваться моим присутствием. Тогдашний посол Франции Шарль Альфан договорился насчет его выездной и въездной визы. Для самого епископа его отъезд после долгого пребывания в России был большим событием; он возвращался в совершенно новый для него мир. Никогда не забуду его волнения, когда я помогал ему готовиться к отъезду. Я проводил его на Белорусский вокзал, откуда он должен был ехать на поезде до Варшавы, а затем в Берлин и Париж. Из предосторожности епископ ехал с послом Альфаном, возвращающимся вместе с семьей в Париж в отпуск.

В том же поезде направлялся в Женеву на ассамблею Лиги Наций Литвинов [131] Литвинов Максим Максимович, с 1930 по 1939 — народный комиссар по иностранным делам СССР. — Прим. сост. . Так я встретился с советским министром иностранных дел, подписавшим вместе с Рузвельтом Религиозный протокол. Посол Альфан представил меня человеку, благодаря которому я оказался в России. Интересно, о чем думал Литвинов, пожимая мне руку? В тот период комиссар Литвинов практически делал историю, выдвигая свою теорию «коллективной безопасности», которая позднее оказалась фикцией. Пока Литвинов привлекал все взоры в Женеве, в Москве Коминтерн готовился к революционному международному конгрессу 1935 года.

С отъездом епископа Неве я остался в церкви Святого Людовика один. По известным причинам воскресенья были не такими загруженными днями, какими они стали позднее; однако церковь Святого Людовика никогда не пустовала. Мои контакты с местным населением начались с супругов моих французских прихожан. До революции многие из этих французов принимали российское гражданство для того, чтобы иметь возможность работать по своим специальностям. Большая их часть хорошо говорила по-русски, но о духовных делах они предпочитали говорить на родном языке. Меня нередко вызывали к ним домой, или, точнее, в их однокомнатные квартиры; таким образом, я начал знакомиться с неприкрашенным советским бытом, который иностранцам неведом.