И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Дома, которые я посещал, не выбирались пропагандистским агентством, и поэтому мои посещения приводили власти в ярость. Но самая главная причина состояла в том, что у меня были частые неконтролируемые контакты с русскими людьми. Мои обязанности призывали меня в различные районы города и в окрестные деревни. Я посещал бывшие частные дома, теперь преобразованные во множество отдельных жилищ с самыми примитивными удобствами: четыре стены, электрическое освещение, «коллективная» кухня и кран с холодной водой на всех жильцов этажа. Никогда прежде я не видел в коридоре очереди жильцов для отправления самых естественных надобностей; и это еще была роскошь по сравнению с полным отсутствием гигиенических возможностей в семи километрах от столицы.

Вокруг Москвы до сегодняшнего дня можно видеть группы добротно построенных изб, образующих небольшие деревни, преобразованные сейчас в колхозы и совхозы. Если бы Петр Великий появился вдруг в тех же местах, где он проезжал во время оно, он бы не нашел никаких внешних перемен в этих домах, стоящих и сегодня под соломенными крышами, как двести или триста лет назад. Временное знакомство с этими примитивными удобствами на отдыхе в деревне не так ужасно, но необходимость жить в таких условиях на протяжении долгих зимних месяцев, когда температура опускается намного ниже нуля, должна быть невыносима. Может быть, это объясняет, почему русские намного крепче и устойчивее к лишениям и нужде по сравнению с изнеженными людьми Запада. Перегородки в русской избе сделаны из досок полудюймовой толщины, прибитых гвоздями к балкам. Полы сделаны из длинных досок, по которым дети, играя, бегают босиком. Если деревня находится далеко от электрической линии, тогда избы освещаются самодельными светильниками, заправляемыми маслом или керосином, из которых торчит фитиль. Светильник подвешивался в центре потолка или прикреплялся к дверному косяку, давая столько света, сколько необходимо, чтобы не наталкиваться друг на друга.

Во время моих поездок я познакомился с системой неравномерного распределения продуктов, разработанной режимом, гордящимся своим бесклассовым обществом. При близком рассмотрении я увидел в действии жесткую систему трудовой повинности. Я видел, как паспортизация позволяла держать население смертной хваткой; наблюдал, каким образом регистрируются жильцы в домовой книге. Я был свидетелем постоянной слежки за путешествующими; иностранцы едва ли появлялись в таких местах, далеко удаленных от города. Независимо от постоянного места проживания каждый приезжающий обязан представить документы, удостоверяющие личность, сразу же по прибытии в любой пункт, не обозначенный в его прописке или паспорте. Так я узнал о всевидящем глазе и всеслышащих ушах партии, следящих за гражданами двадцать четыре часа в сутки. Я общался с милицией и устрашающими органами коммунистической безопасности, тогда называемыми НКВД; много раз я видел их в действии, не предназначенном для чужих глаз. Будучи постоянным гостем посла Франции и живя за позолоченными стенами его резиденции, я в то же время проводил большую часть времени, сталкиваясь с реалиями примитивного существования людей, живущих в страхе, немыслимом за пределами России.

Моя служба в отсутствие епископа продолжалась четыре месяца. Тогда еще работали магазины Торгсина; оплата продовольствия, одежды и некоторых предметов роскоши производилась только в иностранной валюте или в драгоценных металлах. Русские, имевшие за границей родственников, друзей или знакомых, могли получать от них ваучеры, на которые можно было покупать товары в этих магазинах. Проводя политику религиозных преследований, Советы внезапно арестовали группу священно-служителей-немцев из Поволжья: лютеран и католиков. Благотворительные организации из Германии и США вкладывали деньги в фонды, признаваемые Советами, для поддержки во время голода нуждающихся родственников и братьев по вере, чьи имена были получены от арестованных священников. Их всех обвинили в заговоре с целью нанесения урона престижу СССР. Признание вины проводилось в традиционной манере НКВД, и все были приговорены к «высшей мере социалистического наказания» — расстрелу; к счастью, благодаря иностранному вмешательству этот приговор был заменен на 10 лет каторжных работ [132] 20 апреля 1931 — римско-католические священники Августин Баумтрог, Петр Вейгель, Алоизий Каппес, Иосиф Пауль, Франц Рау, Петр Ридель, Мартын Фикс и Андрей Шенбергер были приговорены к высшей мере наказания с заменой на 10 лет лагерей и отправлены в Соловецкий лагерь особого назначения. Все они вместе с другими католическими священниками будут расстреляны осенью 1937 года (Августин Баумтрог скончался там в марте 1937 года). — Прим. сост. .

На весь долгий период распределительной системы на продовольствие все духовные лица были по закону лишены карточек на получение продовольствия и одежды. И это была лишь часть политики по ликвидации «реакционного духовенства». Дети священников имели право только на начальное образование; они были лишены возможности продвижения в жизни, пока их отец оставался в должности священника. Все служители церкви, раввины и муллы считались, как и я, «паразитами общества». Для членов семей священников некоторые профессии были закрыты: медицина, право, искусство, преподавание, инженерная деятельность были недоступны сыновьям и дочерям лиц духовного звания; им разрешалось заниматься только «черной работой». Я лично знал нескольких преследуемых священников, которым пришлось зарабатывать на жизнь, становясь сапожниками, плотниками и землекопами.

Моя первая встреча с русским католическим священником византийского обряда произошла в одной московской больнице.

Больной был зарегистрирован в карточке как инженер, кем он и являлся, имея диплом императорского института в Санкт-Петербурге и будучи известен своими математическими способностями. Из-за нехватки инженеров он, будучи заключенным, работал в качестве инженера на строительстве канала Москва — Волга. Меня позвали к умирающему доверенные лица. Я пришел к нему под видом знакомого, а не как служитель культа. Я совершил елеопомазание и дал ему Святое Причастие, делая вид, что я просто разговариваю с ним, — я не мог и не желал создавать умирающему человеку лишние неприятности. Больничные койки и врачебная помощь были, как правило, предназначены для «трудящихся масс». Такие «непроизводительные» элементы, как старики, инвалиды, служители культа и другой бесполезный народ, с точки зрения Советов, имели доступ к лечению только после длительной проверки.

Вопреки советской пропаганде, распространяемой за рубежом, в Советском Союзе недопустимо никакое частное религиозное обучение; впрочем, священникам также не разрешалось преподавать и другие предметы. Представляю, как внутренне усмехался Литвинов, когда в 1933 году убеждал президента Рузвельта, что советское законодательство «поддерживает» религиозное обучение. С другой стороны, если священник любого вероисповедания отказывался от своих религиозных обязанностей, ему немедленно выдавали хлебную карточку и под трубные звуки заносили в ряды трудящихся масс. Для такой огромной страны подобные перебежки происходили на удивление редко. Некоторых чиновников нынешней, новой государственной Церкви можно сравнить с Талейраном, трагической фигурой Французской революции. Но большинство священников, монахов и монахинь предпочитали страдать от преследований, но не отказывались от своего священного призвания.