И. Осипова - «В тени Лубянки…»

Государство платило моему алтарному служителю месячную пенсию в шестнадцать рублей, менее трех долларов! Этого не хватало даже на еду. Насколько я мог судить, преимущества советской медицины для Игнатия (так его звали) сводились едва ли к чему-то большему, чем свидетельство о смерти. Этот святой человек жил совсем один в тридцати километрах от Москвы, его дом, в котором я бывал несколько раз, не был добротной избой. Построенный его собственными руками, он состоял из хибарки с дверью, двумя окнами, четырьмя стенами и крышей из гофрированного железа. Ко всему прочему, в его лачуге не было даже пола. Игнатий жил как отшельник, постепенно построив свой дом поверх пещеры, в которой прожил многие годы. Его одиночество и святость были настолько известны, что в прежние годы москвичи приезжали посмотреть на Игнатия.

До своей последней болезни этот славный человек обычно выходил из своей лачуги в 4:30 утра, чтобы сесть на поезд в дождь и солнце, зимой и летом и ехать в церковь Святого Людовика. «Скорый» поезд преодолевал эти тридцать пять километров за два часа. Кроме того что его иногда вызывали в НКВД для обычных расспросов, касающихся в основном меня, о чем он всегда говорил мне, его не трогали. Казалось, они не возражали, чтобы он помогал мне при алтаре, делил со мной завтрак и сопровождал меня на похороны: такую работу в церкви обычно делают мальчики-подростки. Весь наш приход знал Игнатия, который помогал мне в течение нескольких лет, его все любили за доброту, светящуюся во всех чертах его лица. И правда, этот человек все время ощущал присутствие Бога. Много поучительного было в общении с ним, я любил слушать его разговоры, наполненные той самой мудростью, о которой можно прочитать в жизнеописаниях святых.

В разгар зимы Игнатий заболел и перестал появляться в церкви, обычно он приходил задолго до моего прибытия. Все еще вижу его молящимся, со склоненной головой, ожидающим меня, чтобы открыть дверь: он почти всегда ходил в одной и той же одежде, только зимой надевал валенки. И я тоже в годы войны научился носить валенки. Отсутствие Игнатия встревожило меня, и я поехал к нему в деревню. Звонить по телефону не было смысла, так как это вызвало бы излишний переполох в сельсовете. Приехав, я нашел его смертельно больным, лежащим на кровати в нетопленной лачуге. Я развел огонь в примитивной печке, построенной им самим из глины и кирпича, и приготовил горячее питье. На улице было сорок градусов мороза. На следующий день я нашел одну прихожанку, любезно согласившуюся поехать и позаботиться о нем. Мы дали ей еду для него, и она немедленно отправилась в деревню. А я после полудня приехал совершить помазание больного и дать ему последнее Причастие, которое он принял с глубоким благочестием и полным сознанием. Двое его старых знакомых решили по очереди приглядывать за ним.

А добрая женщина решила вернуться домой тем же вечером. Но я настоял на том, чтобы она поехала вместе со мной на машине, так как было очень холодно, а поезда ходили нерегулярно. Она неохотно согласилась, я довез ее до последней остановки ее автобуса на Можайском шоссе. Было темно, и я надеялся, что это лучше для ее безопасности. Все пешеходы были закутаны в толстые пальто на вате, они быстро шли к автобусной остановке, низко опустив головы против пронизывающего ветра и снежной бури, все торопились в укрытие. Вдалеке небо было освещено огнями большого города. На следующее утро эта женщина не появилась в церкви, не было ее и два следующих дня. Она пришла только на четвертое утро и объяснила, что, как только она вышла из машины, ее сразу же забрали.

Ее арестовали без предъявления ордера, посадили в машину НКВД и повезли прямо на Лубянку. По прибытии ее догола раздела надзирательница и отправила, как полагается, под холодный душ — первый этап к бесконечным последующим допросам. Ей вернули одежду, посадили в камеру и стали регулярно вызывать на допросы, которые вел следователь НКВД: «Почему она ехала в этом автомобиле? Где она была? Что она там делала? Что я говорил ей? Давал ли я ей денег и говорил ли что-нибудь против режима?» Самым важным был вопрос: «Почему вы продолжаете видеться с этим иностранным шпионом?» Это, конечно, обо мне. Эти допросы продолжались с четырехчасовыми интервалами с тем же или другим следователем. Не менялись только вопросы, которые задавались снова и снова, днем и ночью. Сотрудники НКВД просто отказывались верить, что эти отношения были основаны только на христианском милосердии: чувство человеколюбия, духовная забота полностью исключались из их понимания. А так как я был иностранцем и тем более священником, НКВД был убежден, что у меня были другие мотивы поступать так, как я поступал каждый день на виду у всех. На самом деле тот арест был «мягким» случаем временного задержания, и это несмотря на то, что все статьи конституции гарантировали неприкосновенность граждан СССР. Женщину освободили к полуночи. И она была вынуждена идти домой пешком, так как муниципальный транспорт в это время уже не работал. Это была еще одна форма проявления силы закона «диктатуры пролетариата».

Не каждый русский человек, которого я подвозил, подвергался аресту. Когда люди приходили на службу в церковь, их отмечали, но не всегда преследовали. К этому времени НКВД уже должен был знать, что я не веду подрывную деятельность ни тогда, когда крещу детей, ни тогда, когда выслушиваю исповедь, причащаю больного, служу Мессу или совершаю иные Таинства. Но они никогда не прекращали подозревать меня в том, что я что-то делаю для свержения режима. Подобное чувство бывает у вора, чья совесть всегда беспокоит его, так как украденный предмет постоянно напоминает ему о настоящем владельце. Древнеримская пословица гласит: «Res clamat domino» («Вещь взывает к владельцу»). Это общее толкование относится и к нации, скованной немыслимыми ловушками, расставленными системой, придающей значение только вещам, которые можно увидеть, пересчитать, включить в реестр, чтобы так обмануть обывателя, несмотря на все эти спутники и космические корабли.

С тех пор как судьба послала мне грустное предназначение быть единственным католическим священником в столице, на мне сосредоточилась вся бдительность НКВД. В самый первый год у меня появился эскорт из тех, кого я в шутку называл бескрылыми «ангелами-хранителями», следовавшими за мной повсюду. Но поскольку мне нечего было скрывать, я и не пытался что-либо скрыть. Иногда общение со мной было опасным для некоторых людей, в дома которых я приходил. Но лишь однажды я посчитал необходимым скрыть мою личность в больнице, куда я пришел, чтобы совершить помазание умирающего священника. Вначале я считал, что русские прихожане либо слишком запуганы, либо совсем незнакомы с советским законодательством по религиозным вопросам, так что им и в голову не могло прийти просить меня посетить их в больнице.