Array Сборник - Великие русские женщины. От княгини Ольги до Терешковой

«Великая актриса, столько лет пробывшая на сцене, кумир Москвы, создательница множества ролей, плачет как дитя от того, что… роль не идет по желанию!»

«Овечий источник» с Ермоловой был знаковым явлением не только для театра, но и для общества в целом; студенчество и интеллигенция воспринимали его как протест и вызов косности, как глоток свободы. Героиня Ермоловой поднимала народное восстание и была настолько убедительна и заразительна в своем революционном вдохновении, что зрители готовы были присоединиться. Литературовед Н. И. Стороженко так описывал происходившее на сцене и в зале: «Когда Лауренсия, бледная, с распущенными волосами, дрожащая от стыда и негодования, прибегает на площадь и сильной речью возбуждает народ к восстанию против губернатора, восторг публики дошел до энтузиазма… В этой роли вылилась вполне страстная любовь к свободе и не менее страстная ненависть к тирании, которая охватила собой юную душу артистки. Словно электрическая цепь соединила на этот раз сердце артистки с сердцами тысячи зрителей, и они слились с ней в одном чувстве». Спектакль был закрыт по предписанию полиции, но актриса уже стала кумиром публики.

Муж Ермоловой Николай Шубинский, адвокат, в молодые годы был актером (1890-е)

Случившееся не являлось просто яркой вспышкой в актерской карьере. После этой роли у Ермоловой не было не только провалов, но даже профессиональных неудач. Публика ее боготворила. Мария Николаевна стала легендой при жизни, свой неизменный успех обеспечив тем, что была к себе необычайно строга и не выходила на сцену без полной уверенности в том, что сможет завоевать зал. Один из тогдашних театральных критиков, А. Кугель, поражался: «Великая актриса, столько лет пробывшая на сцене, кумир Москвы, создательница множества ролей, плачет как дитя от того, что нет настроения и роль не идет по желанию!» Ему вторил журналист и драматург А. Амфитеатров: «Она всегда как будто недоумевала несколько перед собственным своим успехом, ее достижения всегда казались ей в чем-то недоделанными, ждущими еще каких-то новых штрихов. Она все доходила в роли до чего-то, что только сама она инстинктом чувствовала, а объяснить не умела, и в стараниях понять тем больше работала, и искала, и волновалась».

«М. Н. Ермолова играла не всегда – далеко не всегда! – ту пьесу, которая была написана. Она не всегда шла в ногу с автором. Но в ногу шла со своим… временем»

Но глубина и серьезность, с которыми Мария Николаевна переживала каждую свою роль, неизменно вознаграждалась: например, после спектакля «Орлеанская дева» публика вызывала Ермолову на сцену больше шестидесяти раз. Мария Николаевна в полной мере испытала счастье зрительского признания. О том, насколько ее любили театралы, можно судить по этой почти юмористической зарисовке Амфитеатрова: «Была невыносимо глупая и скучная пьеса старого драматурга Ге „Второй брак“. Так ее смотреть публика съезжалась только к третьему действию – единственно для того, чтобы слышать, как Ермолова скажет своему супругу-изменнику: „Подлец!“ И на этом одном-единственном „подлеце“ пьеса благополучно ехала целый сезон и делала блестящие сборы».

Муж Марии Николаевны Николай Петрович Шубинский, адвокат и присяжный поверенный, в молодые годы был актером. В обществе шутили, что в конце концов оба супруга стали адвокатами, т. е. защитниками, только Ермолова защищала не кого-то конкретного в конкретном суде, а на сцене – сразу всех униженных и оскорбленных. Публицист и театральный критик Влас Дорошевич писал: «Кого бы ни играла Ермолова – она защищала. „Защитительным инстинктом“ эта защитница, – от благоговения пред чудным даром чуть не сказал „заступница“, – она находила оправдывающие обстоятельства».

Он же вспоминал, какое впечатление на зрителя производили самые, казалось бы, простые действия Ермоловой на сцене. В спектакле «В неравной борьбе» вполне спокойный эпизод: героиня варит варенье. Ее спрашивают: «Из чего варенье варите?» – «Из вишни». Но как Ермолова это говорит! «Можно подумать, – писал Дорошевич, – что молодая девушка варит варенье из собственной печени». И он же отмечал: «М. Н. Ермолова играла не всегда – далеко не всегда! – ту пьесу, которая была написана. Она не всегда шла в ногу с автором. Но в ногу шла со своим добрым, хорошим, великодушным временем. Счастлив тот артист – литератор, живописец, актер, – в котором время его отразится, как небо отражается в спокойной воде. Кто отразит в себе все небо его времени – днем со всей его лазурью, ночью со всеми его звездами. Национальной святыней пребудет такой художник, и критика, даже справедливая, не посмеет коснуться его и омрачить светлое шествие его жизни. Имя его превратится в легенду».

Слева направо: А. М. Горький, Л. В. Средин, М. Н. Ермолова и А. Н. Алексин (1902)

Мария Ермолова сыграла в театре более трехсот ролей: и классических героинь Гюго, Шиллера, Шекспира, и современниц, названных зрителями «ермоловскими женщинами». Она играла в пьесах Островского, Горького, Ибсена. Станиславский говорил о совершенной простоте ее игры. «Мария Стюарт» стала еще одной вершиной ее творчества: трагическая история женщины, ожидающей казни, будоражила умы и души зрителей; Ермолова как никто умела вызывать в людях сострадание к своим героиням.

Она была и российской, и советской актрисой, соединив в своей театральной биографии два разных мира. Люди любили и принимали ее необыкновенный талант во все времена

В пятьдесят лет, чтобы не разочаровать поклонников недостоверностью, она решила отказаться от ролей молодых героинь (нарушив тем самым театральную традицию, когда вполне пожилые актрисы без всякого смущения играли юных джульетт). Это лишало ее большой части репертуара, поскольку «коньком» Ермоловой были страстные персонажи в расцвете сил, которые жили чувствами, как ее Катерина в «Грозе» Островского (над этой ролью Мария Николаевна работала снова и снова, добиваясь предельной точности).

Ермолова (Кручинина) и Остужев (Незнамов) («Без вины виноватые», 1908)

Новые, возрастные роли Ермолова поначалу осваивала тяжело; тогда она решила, что лучше какое-то время совсем не выходить на сцену: «Я чувствую, что уже не в состоянии играть ни Медею, ни Клеопатру, силы мне изменяют. Да и понятно. Тридцать семь лет я отдала сцене – и утомилась. Теперь мне нужен год отдыха, чтобы отойти от театра, успокоиться и примириться с мыслью, что я уже более не „героиня^ Сразу, на глазах у публики, мне тяжел этот переход: нельзя сегодня быть царицей, а завтра – какой-нибудь почтенной старушкой. Больше всего мне не хотелось бы, чтобы публика начала жаловаться на мою усталость. Я не хочу разрушаться у нее на глазах, этого не допускает моя артистическая гордость».