Наталья Павлищева - София Палеолог. Первый кинороман о первой русской царице

– Кого пожелаешь, можешь в свою свиту взять и в услужение, а то и просто так жить оставить, – такое предложение из уст князя заставило Софию с благодарностью поцеловать его руку.

Иван изумился:

– Да могло ли быть иначе? Куда ж людям деваться, особливо тем, кто стар и немощен? Пусть живут, не станут обузой. А Дмитрий, посланец от твоих братьев, молодец, так за Тревизано просил, что я решил ему жизнь оставить. Но в застенке пусть посидит.

– Почему?

– Знать должен, что если к государеву делу приставлен, то исполнять надобно как следует, а не как захочется.

София поняла одно: ее муж крут и способен приказать отрубить голову за какой-то проступок. А еще что болтать надо осторожней. Князь не только понимал греческий, но и говорил на нем, вдруг и другие вокруг также? Позже Иван Васильевич объяснил жене, что правителю следует знать многие языки, но этого не выдавать, чтобы понимать послов без переводчика и примечать, соответствуют ли их слова выражению их лиц.

– Этому наблюдению с детства научен. Оно для правителя полезно. Да и для мужа тоже, ежели жена по-русски не говорит, – рассмеялся князь. – Иди ко мне, я с тобой без слов поговорю.

София с восторгом подчинилась приказу.

В Москве остались все приехавшие с Софией греки. Братьям Траханиотам нашлось дело, а Гликерия снова стала прислуживать хозяйке.

Повар Афиноген ловко пек блины и учился приготовлению русских блюд, дивясь большому количеству поедаемого московитами мяса и, особенно, рыбы. В Морее рыба была привычной, но там море, а вот в Риме уже меньше и тоже морская. Здесь же пресноводная – озерная и речная. Огромнейших осетров привозили с Волги в бочках, белуги, севрюги, сомов, налимов… чего только не было на кухне у этих московитов!

А печи какие? Открытого огня нет, все скорее томится, чем жарится и варится. От этого вкус необычный и без специй. Но и специй хватало любых… Афиноген поражался обилию самых разных блюд и способов их приготовления: вареное, тушеное, запеченное, заливное, верченое, пареное…

– Боже мой, почему Европа не ведает такой кухни?!

Но понимал, что в Риме такое невозможно, для парения и томления дрова нужны, которых в Вечном городе вечно же не хватает.

Он тоже с удовольствием ходил в баню и даже валялся после мытья в снегу!

Конечно, царевне о таком не рассказывал, зато с восторгом потчевал блинами:

– Царевна, это божественно! Ничего вкусней не ел.

Молодую великую княгиню удивило то, что свадебный пир одним днем и ограничился. София была наслышана про то, как любят и умеют пировать московиты, почему же на сей раз так скромно?

Объяснила Мария Ярославна, не из-за пира, просто сказала, что два месяца назад умер любимый брат Ивана Васильевича Георгий. Мол, этого князя ордынцы до смерти боялись. Иван Васильевич словно осиротел.

– Старший брат?

– Нет, младший, погодки они, но все одно, жил Юрий Ивановыми делами, без остатка ему отдавался. Остальные братья не так. Потому и не празднуем вашу свадьбу так широко, как надо бы.

– А его вдова?..

– Не был женат, деток не оставил, никого, кроме нас с Иваном, не осиротил.

Праздничные хлопоты быстро закончились, потянулись обычные дни. И вот тут София оказалась заперта в четырех стенах своих покоев.

Рожденная у теплого моря, она впервые переживала столь суровую зиму, хотя окружающие утверждали, что зима еще не начиналась. Эти слова приводили царевну в отчаяние. Все вокруг засыпало снегом, не пройти. Дорожки и дороги расчищали, но снег все валил и валил. В Москве ему радовались, София не понимала, как можно радоваться снегам и морозам.

Она очень боялась холода, кожа не просто краснела, но становилась сухой и шершавой. Обнаружив это в первый же день, как только попыталась выйти на крыльцо, София запаниковала. Она всегда гордилась изумительной молочной кожей, и лишиться нежной шелковистости было трагедией. Гликерия, которой София пожаловалась на непереносимость холода, раздобыла какое-то снадобье, шершавость прошла. Все утверждали, что нужно просто смазывать лицо и руки перед выходом на двор, но София решила не рисковать – пересидеть морозы в тереме.

Сначала она не понимала, на что себя обрекает, ведь морозы и снег надолго.

Кроме того, сидение в теремных покоях не столь простая вещь. Из-за холода окна и двери не откроешь, свет лишь от свечей, постоянно топятся печи, потому душно и полутьма.

София скучала, муж занят делами, все время либо в дальних разъездах, либо по Москве и округе мотался, в ложнице появлялся редко, словно пыл первой ночи прошел. Старая княгиня на латыни говорила плохо, а по-гречески так и вовсе не знала. Да и о чем с ней беседы вести, если все заботы о взрослых уже сыновьях, о внуках да о хозяйстве? Если бы молодую княгиню спросили, о чем же должна заботиться свекровь, ответить не смогла. Но дела и хлопоты Марии Ярославны ее не интересовали.

Женки боярские по теремам сидели, встречались только в церквях, разговаривали по-русски. Молодая княгиня понимала, что меж собой они в гости ходят, о чем-то болтают, но это было неинтересно, к тому же Софию коробило от неповоротливости и, как ей казалось, глупости окружающих женщин. На все у них какой присказ есть, скажут – всем понятно, а ей переведут, и получается скучно. Что интересного во фразе «на чужой каравай рот не разевай»? Или «волка ноги кормят»? «Не в свои сани не садись»? Зачем садиться в чужие сани? Такого много, это непонятно, а что непонятно – раздражает.

Сначала язык взялась учить с удовольствием, Настена всю дорогу до Новгорода произносила фразу на латыни, повторяла по-русски, и так по несколько раз. София начала главные слова понимать и запоминать. Но после Новгорода словно отрезало – язык трудный, одно и то же можно десятками слов назвать, приставленный учить дьяк скучен до невозможности… Нравиться перестало. Скучен день до вечера, коли делать нечего…

Ее часто навещали то приехавшие вместе из Рима женщины, то братья Траханиоты, то Дмитрий Раль, полюбившийся московскому государю настолько, что звал к себе на службу. Ежедневно заходил епископ Бонумбре, словно не подозревая о том, что княгиня ныне православная, вел с ней речи как с латинянкой, произносил проповеди, короткие, но яростные, жаловался на местных, ничего не понимающих попов.

Чувствуя себя между княгинь и боярынь словно глухой, молодая княгиня все больше замыкалась среди своих – звала жен братьев Траханиотов Елену и Анну, собирала посольских и новгородских женок, что с мужьями по делам в Москве жили и ее понимали. Устраивала посиделки, где говорили на латыни, там была возможность не только молча слушать, но и весело болтать самой.

Когда одна из новгородок собралась домой, София передала через нее письмо боярыне Марфе Борецкой с просьбой передать записочку Настене. Знать бы, к чему это приведет!