Дэвид Бойл - Путеводитель по англичанам

В английском школьном обеде есть один элемент, вызывающий почти эротические ощущения, — это пудинг. Огромный ломоть пудинга, дымящийся на тарелке под толстым желтым слоем сладкого соуса, — плотное тяжелое тесто, в котором тают огромные куски нутряного сала, с шоколадом, джемом или сушеной смородиной. Его благоухание обладало такой силой, что люди много лет спустя продолжают с нежностью вспоминать его, особенно долгими зимними вечерами.

Английская еда во многом похожа на английскую религию — и, может быть, на английскую романтику: она потрясающе, вопиюще заурядна. Но, вероятно, именно в обыденности и заключается секрет ее очарования.

Фасолевый суп с хлебом; пудинг с патокой.

«Жаба в яме», картофель и хлеб.

Баранья похлебка и пудинг на сале.

Рыба и картофельный пирог.

Пудинг с изюмом.

Так написал в 1930 году Гумберт Вольф, британский гражданский служащий и поэт итало-немецкого происхождения, имея в виду один из парадоксов английской жизни — разницу между газетными писаками и пропагандистами, бурное развитие феномена, который мы сегодня называем бульварной прессой, или таблоидами, и глубокое неодобрение, которое их всегда сопровождало.

Этот парадокс зародился по меньшей мере в 1662 году: первой жертвой знаменитого Лицензионного акта стал Джон Твайн, отказавшийся выдать имя автора антироялистского памфлета, напечатанного в его газете. За это Твайн был приговорен к повешению, четвертованию и потрошению — страшное наказание за публикацию жалкого пасквиля. Но традиция просуществовала до 1961 года: во время разбирательства по делу шпиона Джона Вассала двух журналистов посадили в тюрьму по решению военного трибунала под председательством премьер-министра Гарольда Макмиллана за то, что они отказались назвать свои источники.

Даже самые рафинированные англичане не выбирают выражений, когда речь заходит об этой змее, пригревшейся на груди и угрожающей рассказать о них простому народу все без утайки. Раньше такие издания называли «грошовыми страшилками», сейчас их зовут бульварной, или желтой, прессой. Слово «таблоид» появилось сравнительно недавно. Вместе с ними на свет появился особый язык, незатейливый и будоражащий. Кроме того, они вызвали к жизни новый стиль газетной верстки — для примера можно взглянуть на работу Хью Кадлиппа в Daily Mirror в 1960-годах и стиль, разработанный Ларри Лэмбом после того, как его босс Руперт Мердок перекупил газету Sun в 1969 году.

Это был кричащий, агрессивный, бросающийся в глаза стиль.

— Что это такое? — спросил Мердок, указав на белое поле вокруг заголовка, когда первый тираж его газеты вышел из типографии.

— Это художественное поле.

— Не знаю, насколько это художественно, но это определенно угробило без толку кучу деревьев.

Таблоиды всегда стремились приобрести политический вес, продолжая традиции английского популярного журнализма с тех пор, как лорд Нортклифф начал выпускать в 1900 году газету Daily Mail . Лорд Бивербрук (канадец) сумел многого добиться в этой области во время двух мировых войн, а Сесил Кинг со страниц газет группы Mirror прямо высказывался за насильственный захват власти — в 1969 году он адресовал Гарольду Вильсону заголовок «Ну хватит!» (впрочем, его отговорил лорд Маунтбаттен). В свою очередь Мердок (гражданин Австралии, затем США) не нуждался ни в каком захвате власти, поскольку каждый политик, имевший хоть каплю амбиций, и без того приходил к нему на поклон в поисках известности.

Однако именно феномен таблоидных заголовков определенным образом суммирует все вышесказанное. «Допрыгался», — написал в 1982 году редактор Sun Келвин Макензи на первой полосе, когда аргентинский крейсер «Генерал Белграно» был потоплен английской подводной лодкой. Через некоторое время газета одумалась, и заголовок решили изменить на «2000 аргентинцев на корм рыбам?», что было в общем-то немногим лучше. Поэтому нет ничего удивительного, что «допрыгался» время от времени снова всплывает в газетных историях.

Откровенно дурной вкус всегда составлял суть и смысл таблоидных заголовков. В 1990 году один из заголовков Sun гласил: «158 градусов: месячные близнецы зажарились до смерти под электрическим одеялом».

В своем бестселлере «Костры амбиций» (1987) американский писатель Том Вулф вывел фигуру английского репортера Питера Феллоу, внештатного корреспондента в Нью-Йорке — человека с долгими перерывами на обед и еще более долгим похмельем. Его образ при всей своей карикатурности был настолько типичен, что практически каждый представитель английской прессы в Нью-Йорке счел, что Феллоу списан именно с него. Но ключевой момент заключается в другом: чтобы придать своей истории достоверность, Вулф должен был создать именно английского журналиста.

Какое-то время таблоидный стиль хорошо работал в США (см. роли Джека Леммона и Уолтера Маттау в «Первой полосе», 1974), однако ему было далеко до завораживающего бесстыдства английских таблоидов.

Время от времени репортеры объединялись, чтобы нанести критикам ответный удар. Группа журналистов подала в Олд-Бейли иск о клевете после того, как кто-то огульно назвал их в печати «накачанными пивом борзописцами». Впрочем, между английским журнализмом и алкоголизмом издавна существовала прямая связь. В былые дни ветераны прессы являлись на работу на Флит-стрит, вешали пиджаки на спинки стульев, чтобы показать, что они где-то неподалеку, может быть, на другом этаже изучают вырезки в библиотеке, и отправлялись прямиком в паб. Хотя в наши дни не только Флит-стрит, но и знаменитый бар «Эль Вино» уже совсем не те, что раньше.

С другой стороны, неразрешимые противоречия между надутыми представителями учреждений и дикой стаей журналистов до некоторой степени связаны с классовым противостоянием. Как сказал Ларри Лэмб, «всю свою жизнь я ношу на себе несмываемое клеймо на том основании, что я необразован, хотя должен бы».

Это весьма познавательный комментарий. Сообщество журналистов бросало учреждениям мощный, внятный и убедительный вызов от имени Университета Жизни. Его наука была грубой, порой оскорбительной, вполне вероятно, даже бунтарской. Но, по крайней мере, она заставляла их держать планку.

Не верьте ничему, пока это не получило официального опровержения.

Жизнь в лондонском Сити никогда не была скучной, но в царствование Георга II она была особенно красочной, и самой яркой фигурой того времени был Джонас Хенвей. Хенвей всегда одевался так, словно отправлялся на бал: шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками, большая сумка, широкополая шляпа с кружевной отделкой и небольшой кинжал с позолоченной рукоятью. В течение тридцати лет он также носил с собой маленький персидский зонтик.