Мурад Аджи - Сага о Великой Степи

Да, я так написал свою «Сибирь: XX век», потому что после школы знал лишь московское прочтение истории. Ну и что? Зато потом добыл новое знание, пройдя «дистанцию огромного размера», с Божьей помощью ос во mitera? incognita, обжился там… Замечу, на это, вернее на написание «Полыни Половецкого поля», Судьба отвела мне десять лет. И каких! «Новый мир» учил меня жизни.

Первым там был очерк о Таймыре, благополучный, спокойный. Редакции он понравился широтой кругозора, его напечатали, и я получил кастовое звание «молодой публицист», что позволяло выступать в журнале наравне с мэтрами. Тогда и написал очерк «Пульс ее жизни», о Москве, он вышел в сборнике московских писателей.

За очерком стоят события, едва не перевернувшие мою жизнь. Меня отправили на учебу – семинар «молодых публицистов», или в подмастерье к двум зубрам советской публицистики, один из «Правды», другой из «Литературной газеты». Отправили для повышения квалификации и огранки пера.

Было нас, учеников, человек семь-десять. Молодых, успешных, каждый с характером, каждый преисполнен гордостью за то, что выделили его, посчитав лучшим в Москве… Кому ж такое будет неприятно?

Поначалу и мне все нравилось – обстановка, люди. Собирались в Каминном зале ЦДЛ, при полумраке… Но чем больше слушал «старших товарищей», тем отчетливее понимал – творится неладное. Семинар заключался в критике работ каждого из семинаристов, по очереди, любой ценой надо было найти «ошибки» и, не щадя, ужалить автора, выставив его на посмешище. И так из раза в раз. То есть учили, как в полицейской академии, придраться к фонарному столбу.

Руководителям семинара, как понимаю теперь, поручили сколотить «бригаду» для горбачевской перестройки (один из нас потом стал перестроечным министром, другой – зам. главного), но тогда я ничего не понимал, со мной играли втемную. Настроения эти встречи не поднимали, и я перестал их посещать. А очерк о Москве остался, он был написан как домашнее задание – показать, что даже в такой избитой теме, как «жизнь города», можно найти свое, неожиданное.

Потом был очерк о Московском автозаводе имени Лихачева, где с откровенностью ребенка я показал: ЗИЛ в скором времени ждет крах. Очерк опубликовали в «Новом мире».

А это было время, когда завод гремел на всю страну, его посетил сам Брежнев, музыка победных фанфар не умолкала там ни надень. Естественно, грянул скандал. Меня куда-то таскали, выясняли, кто надоумил написать «такую чушь». Редактору дали выговор, но даже эта строгая мера ничего не изменила. Вскоре ЗИЛ развалился по схеме, описанной в очерке: морально устаревшие грузовики никому не нужны, эту мысль нес мой «неправильный» очерк.

То была серьезная аналитическая работа, она вдохновила на новый шаг. Захотел сделать материал о закромах родины, точнее – о Продовольственной программе СССР. Интересно же.

С партийных трибун много говорили о закромах, которые ломятся от продовольствия, в то время как магазины стояли пустыми, очередь за продуктами люди занимали с ночи… Материал о продовольственной «черной дыре» получился убедительным, он был написан под впечатлением поездок на животноводческие комплексы, в совхозы, на продовольственные базы, в магазины. Год работал над текстом, но его побоялись взять даже самые смелые журналы. А на дворе шумела горбачевская перестройка, СМИ заказывали «негатив», иные сами придумывали его.

«У вас уровень правды не тот», – объяснили мне в «Новом мире»… (Точно такие слова я услышал много лет спустя при других обстоятельствах.) Те слова стали последними, больше в журнале меня не публиковали. Очерк навсегда закрыл мне путь в «высшее общество».

Я не удивился, когда по звонку из ЦК КПСС в издательстве «Мысль» рассыпали набор моей книги о новых источниках энергии, где излагал тему своей докторской диссертации…

Как весточка из того времени остался дорогой моему сердцу очерк о тяжелой воде (в самом прямом смысле тяжелой!). Ее «месторождения» я случайно встретил в Сибири и по простоте души подал заявку на открытие неизвестного науке физического (природного) явления.

Эту секретную тему, связанную с дейтерием (сырьем для водородной бомбы и топливом для водородной энергетики), после вызовов в высокие кабинеты заставили забыть. И я забыл. Но не все. И не навсегда. Помню имя академика, самого бездарного из советских академиков, – его настойчиво предлагали мне в соавторы открытия. Помню угрозы, когда я отказался от сделки и «сытого писательского благополучия». Пережил и это.

Может быть, поэтому не трогали потом? Чтобы не связываться?.. Кто знает.

Увлечение тяжелой водой, даже с оскорбительным финалом, считаю полезным. Оно раздвинуло мой жизненный простор, научило работать с книгами из незнакомых областей науки (я приходил из библиотеки без сил, но довольный, когда что-то удавалось)… Через несколько летя все-таки опубликовал очерк о тяжелой воде, считая это делом принципа. Помогла перестройка. Шел 1989 год. В тот год неожиданно для меня самого появилось новое увлечение – я увлекся этнографией.

Но это была еще не моя «тюркология».

Как на крупное событие в своей жизни смотрю на серию этнографических статей, потому что с ней тоже связано много и личного, и гражданского. Каждый очерк по-особому дорог: каждый открывал мне потерянный мир, а я открывал его читателю… Что тут много говорить, читательскую почту в редакцию носили мешками.

В стране разваливалась империя, «новое мышление» будоражило общество. И я, кажется, нашел тему, которую ждали люди. Народы! Не население, а народы. Население безлико, оно элемент статистики, народы же многолики, они слагают культуру, придают лицо стране… Воссоздавая этническое прошлое, ты как бы возвращаешь лики забытой Культуры и Времени, разве это не интересно?

Действо по плечу художнику, замыслившему написать картину «этническими» красками. Правда, таких художников еще не было… Вот вроде проста советская истина «нет народа – нет проблем», но, чтобы понять ее глубину, мне надо было исколесить пол страны. Лишь тогда увидел, как в зеркале, отражение того, что мы называли национальной политикой. Таковой и не было! Была колониальная политика…

Появились очерки об «исчезнувших» народах Советского Союза, а с ними – моя «тюркология», потому что исчезнувшим оказался и мой народ, тюрки. Талыши, эвены, якуты, лезгины, табасараны, кумыки, карачаевцы, азербайджанцы и другие народы стали героями моих очерков, где впервые зазвучала немосковская правда. Отсюда огромная редакционная почта…

В то время увидел другими глазами и русских – самый несчастный народ России. Самый обманутый! К этой мысли пришел после поездок к старообрядцам (уральским и дунайским), после бесед со священнослужителями в патриаршем подворье на Рогожской Заставе. С осторожностью соглашались они на встречу «с басурманином, который душою старовер», смотрели как на редкую диковину. Сразу почувствовали, я знаю о старой вере больше, чем они. Словом, не в одночасье появился «Раскол», статья стала моей первой работой по религиоведению, на нее благословил патриарх старообрядческой Церкви, когда я рассказал о своем видении раскола русской Церкви и русского общества. Патриарха уже нет в живых, а благословение осталось.