Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»

Представление об императоре как об обманутом муже и неудачливом политике приводило к обвинениям в бездеятельности в целом. Российская общественность, скорее, начинала испытывать симпатии к германскому кайзеру Вильгельму II, нежели к «родному» царю. Если первого уважали за энтузиазм, рациональную политику, проявленную при подготовке к войне, то Николая II ругали за пассивность, которая тут же связывалась с пресловутым пьяным вопросом: «Вильгельм «сорок лет» готовился к войне, а «наш пробочник» ничего не делал, только водкой торговал» [294].

Убийство Распутина в декабре 1916 года уже не могло восстановить прежний авторитет власти. Один из главных символов позора императорской фамилии был устранен, но чувство оскорбления, которое переживало общество, сохранялось. От веры в «доброго царя», «наместника Бога на земле» ничего не осталось. Николай II, может быть, и оставался в восприятии людей добрым человеком, но его легитимность как царя, императора, серьезно пошатнулась. Любовь и уважение народа сменились жалостью или презрением. Царь-рогоносец, царь-пьяница не мог оставаться во главе государства, так как это оскорбляло национальные чувства российских граждан.

Февральские беспорядки 1917 года начались в праздничный день 23 февраля. Толпы женщин-работниц вышли в четверг утром на улицы Петрограда с красными флагами и отправились в шествие по городу. Так началось празднование Международного дня работницы (23 февраля по старому и 8 марта по новому стилю). Однако завершиться празднику суждено было несколькими днями позже и совсем не так, как ожидали правительство, население и сами труженицы петроградского производства.

Принято считать, что февральские беспорядки, ставшие началом русской революции, явились следствием продовольственного кризиса, поразившего российские столицы. В существовании продовольственных, в первую очередь хлебных, проблем сомневаться не приходится. Однако сомнения вызывает представление о февральском социальном взрыве как о непосредственном следствии хлебного кризиса.

Действительно, учитывая весьма сложное экономическое положение России в связи с мировой войной, трудности с доставкой продуктов ввиду загруженности железнодорожных путей, вопрос о хлебе в столице стоял достаточно остро. Цены на мучные изделия поднимались, росли очереди в продовольственные лавки. Некоторые горожане с января начали выпекать хлеб, в первую очередь белый, в домашних условиях [295]. В то же время правительство держало под контролем проблему продовольствия. Однако, учитывая падение авторитета центральной власти и стихийно распространяющиеся слухи, хлебный вопрос представлял собой реальную опасность для общественного спокойствия. Произошло то, что правительство не смогло предугадать – началась паническая закупка хлеба про запас. Народная молва сделала свое дело: в течение дня во многих пекарнях товар действительно исчез, порождая, в свою очередь, волну новых страхов.

Сами хлебопеки видели, как какой-нибудь человек, купив хлеб в одной лавке, тут же становился в очередь к другой. «Хвосты» в этой ситуации росли неимоверно быстро, возбуждая беспокойство у другой части публики. В «Русских ведомостях» в статье «Развитие паники» отмечалось: «Откуда причина такой паники – сказать трудно, это нечто стихийное. Но, во всяком случае, в эти дни для нее не было оснований, ибо в Петрограде все-таки имеется достаточный запас муки…» [296]

Хлебные очереди стали той клоакой, из которой выплеснулось всеобщее народное негодование. Продовольственный кризис в этой ситуации стал лишь поводом. И совсем не стремлением получить хлеб в действительности была проникнута революционная толпа. В Петрограде был устроен настоящий погром. Люди, врываясь в хлебные лавки, не разбирали хлеб и муку, а разбрасывали их по улице, уничтожали имевшиеся запасы, а в самих магазинах били стекла [297]. Кроме того, в февральские дни разгрому подверглись ювелирные магазины, откуда пропали самые ценные украшения [298].

Но наиболее привлекательными для толпы были не хлебные лавки и даже не ювелирные магазины. Чаще всего «революционные» массы врывались в аптеки, где хранились запасы спирта, купить который, кроме как по специальному разрешению, было невозможно. Вышедшие на улицу современники наблюдали, как в разных местах города происходил разгром аптек и винных магазинов «группами солдат и уличных бродяг» [299]. Английский гражданин Д. Стинтон, находившийся в февральские дни в Петрограде, отмечал, что «в большинстве случаев толпа врывалась в аптеки, из которых выносились любые виды спирта, который тут же на месте выпивался, в результате чего в «революционной толпе» было значительное количество пьяных и обезумевших элементов» [300].

После разгрома очередной аптеки хлеб терял свою актуальность для «революционеров», и его без зазрения совести можно было разбрасывать по мостовой (все равно в качестве закуски он особой ценности не представляет). Зато пробудившийся пьяный кураж звал на подвиги: побить витрины и окна, остановить и перевернуть вагон трамвая. Уже 23 февраля около семи часов вечера толпа, в которой выделялись активностью погромщики аптек и винных лавок, следуя по Суворинскому проспекту, между делом останавливала встречные трамваи, забирала у вагоновожатых ключи от моторных вагонов, некоторые вагоны переворачивала, в других била стекла [301]. Вообще, перевернутый вагон трамвая, а то и два – моторный и прицепной, – стал типичным февральским явлением, которое в первую очередь отмечал взгляд современника [302].

Еще одна характерная особенность февральских беспорядков – ассортимент оружия «революционного пролетариата». Наиболее распространенными были куски льда и поленья, сложнее, в силу погодных условий, было вооружиться булыжником, хотя и их хватало в руках рабочего люда. Но уже на третий день беспорядков, 25 февраля, полицейские и городовые в своих донесениях стали отмечать, что толпы начинают кидать в них пустые бутылки [303]. До 27 февраля, когда полиция еще пыталась восстановить порядок в городе, около разбитых лавок не было условий для спокойного «опустошения» винных бутылок. Последние приходилось брать с собой и идти дальше по улицам «делать революцию». Когда же бутылки опорожнялись, естественным становился вопрос об их «утилизации». Бросить тут же на мостовой – дело нехитрое; значительно интереснее и полезнее в революционных целях запустить бутылку в голову какого-нибудь хранителя порядка.

Учитывая роль «зеленого змия» в данных беспорядках, не стоит, как это делали раньше, переоценивать «классовую сознательность» толпы. Примечательно здесь поведение рабочих. Оставив заводы и выйдя на улицу, они очень скоро «вспомнили» о своих товарищах на продолжавших работу заводах, и тут же отправились им на выручку. Так, к Литейному проспекту, № 3, где располагались ворота Орудийного завода, подступила толпа численностью до 200 человек. Ворота были взломаны, и толпа ворвалась на территорию завода, в частности, в раздевалки рабочих, где, очевидно, в рамках революционной борьбы и на ее нужды было похищено 10 пальто и разбито около 20 стекол. Никакая «классовая солидарность» не смогла пересилить воровские инстинкты, да еще в состоянии алкогольного опьянения.