Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Однако, для того чтобы иметь возможность найти общий язык хотя бы с наиболее умеренной частью оппозиции и немного стравить пар из перегретого думского котла, новому премьеру необходимо было добиться удаления из правительства главного и, по единодушному убеждению общественности, наиболее зловредного распутинского протеже – управляющего Министерством внутренних дел А. Д. Протопопова. Справиться с этой задачей А. Ф. Трепов, однако, не смог. Оппозиционный пар продолжал нагнетаться…

«Из всех возможных решений, – пишет петербургский историк Г. В. Сташков, – Николай II выбрал наихудшее – половинчатое: уволил Штюрмера, но оставил Протопопова» 263.

19 ноября с цепи сорвался верный и преданный до тех пор страж самодержавия В. М. Пуришкевич. «Господа министры! – воззвал он с думской трибуны. – Если вы истинные патриоты, поезжайте в Ставку, бросьтесь к ногам царя, имейте мужество заявить ему, что внутренний кризис не может дальше продолжаться, что слышен гул народного гнева, что грозит революция и что не подобает темному мужику дольше управлять Россией… этот Гришка… опаснее Гришки Отрепьева. Гг., надо просить государя… да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней общественной жизни» 264.

22 ноября Государственная дума приняла резолюцию о том, что «влияние темных безответственных сил должно быть устранено» и что необходимо создать кабинет, «готовый в своей деятельности опираться на Государственную думу и провести в жизнь программу ее большинства» 265.

Царь, однако, как обычно поступал в подобных ситуациях, продемонстрировав колебания и вроде бы обозначив готовность к уступкам, ни на какие дальнейшие компромиссы не шел. Главноуполномоченный Красного Креста П. М. фон Кауфман (бывший министр просвещения) был отправлен в отставку только за то, что осмелился начать разговор об опасности распутинского влияния, а княгиня С. Н. Васильчикова, дерзнувшая послать Александре Федоровне письмо «с указанием, как ей себя держать и что делать» 266(в частности, содержавшее призыв удалить от себя «старца»), была незамедлительно выслана в свое родовое имение. В ответ М. Г. Балашева – супруга лидера думской фракции русских националистов (одной из последних, еще сохранявших лояльность царскому правительству) – стала собирать подписи под коллективным письмом придворных и сановных дам, протестующих против ссылки Васильчиковой и требующих скорейшего создания ответственного министерства.

В этой сгустившейся до удушья галлюциногенной атмосфере, когда просвещенные либералы теряли остатки воспоминаний о принципе презумпции невиновности, великие князья грезили о цареубийстве, а фрейлины ее величества решительно требовали конституции, критически взглянуть на слова и дела оппозиции могли лишь те, кто, в свою очередь, абсолютно некритически относился к институту самодержавия. «Свобода слова – великое дело, – взывал лидер крайне правых гр. А. А. Бобринский, только что покинувший пост министра земледелия, – но когда кафедра служит бронированной площадкой для ложных и бездоказательных обвинений и нападок в расчете на безнаказанность, тогда на обязанности разумных элементов государства громко высказаться: довольно, знайте меру, игра эта опасна, вы доиграетесь, и вы, и Россия, до несчастья» 267.

Голос разума тех, кто, в сознании общественности, выступал от имени «темных сил», разумеется, услышан быть не мог. Антираспутинская конфедерация закусила удила…

Великий князь Николай Михайлович, активно согласовывая на протяжении октября – ноября 1916 года действия придворно-великокняжеской фронды, оппозиционно настроенных генералов Ставки, а также лидеров либерально-думской общественности, приступил к разработке самой тайной и самой рискованной штурмовой линии: террористического «подкопа».

А. Г. Слонимский высказывает мысль о том, что идея физической расправы над Распутиным окончательно утвердилась в голове Николая Михайловича 1 ноября 1916 года – после беседы с императором, не возымевшей на последнего никакого действия. «Во время разговора, когда я бросал одну резкость за другой, у меня несколько раз потухала папироса. Царь любезно подавал мне спички, я даже забывал поблагодарить его – так я волновался» 268, – вспоминал великий князь об этой исполненной семейного драматизма аудиенции.

В следующие дни Николай Михайлович приступил к организации покушения. Достоверно известно, что он встречался с В. А. Маклаковым и В. М. Пуришкевичем непосредственно перед тем, как с ними вышел на связь Феликс Юсупов. А. Г. Слонимский полагает, что ставший судьбоносным визит Феликса Юсупова в Государственную думу также был инспирирован Николаем Михайловичем, стремившимся таким образом свести всех участников будущего покушения друг с другом.

А. Г. Слонимский обращает в этой связи внимание на то обстоятельство, что Николай Михайлович сразу же вслед за совершением убийства встал на защиту Ф. Ф. Юсупова-младшего и, в частности, отсылал постоянные депеши со сведениями о положении дел Ф. Ф. Юсупову-старшему, побуждая последнего немедленно приехать в Петроград.

Но едва ли не наиболее красноречивыми являются следующие отрывки из дневника самого Николая Михайловича, относящиеся ко времени сразу после покушения на «старца»: «Вот видите, снова (курсив наш. – А. К., Д. К. ) у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть хуже, чем было»; «…а с… отъездом Пуришкевича я других исполнителей (курсив наш. – А. К., Д. К. ) не вижу и не знаю» 269.

Кровожадные ламентации Николая Михайловича, судя по всему, не были производными спонтанных эмоциональных порывов. Есть все основания полагать, что убийство «старца» с самого начала планировалось отнюдь не как отдельное самодовлеющее предприятие, а как преддверие дворцового переворота.

Убийство Распутина было необходимым предварительным шагом к государственному перевороту, для непосредственного осуществления которого «были предназначены ген. Крымов и его офицерская банда» 270. Правда, современник события историк М. Н. Покровский полагал, что Распутин должен был стать единственной жертвой внутридворцового coup d’etat: «…убрав „божьего человека“, можно было сэкономить два других убийства – растерявшийся Николай, вероятно, обнаружил бы такую же мягкотелость, как 2 марта (то есть в день отречения – 2 марта 1917 года. – А. К., Д. К. ), а его яростная супруга без Распутина была слишком глупа, чтобы стоило ее опасаться».

Заговорщики, однако, насчет императора и его супруги слишком шапкозакидательских иллюзий, судя по всему, не строили и потому были настроены более жестко.