Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

«Помню, за полгода до своей смерти он приехал ко мне пьяный и, горько рыдая, рассказывал о том, что он целую ночь кутил у цыган и прокутил 2 тысячи, а в 6 часов ему нужно быть у царицы, – вспоминал близкий знакомый Распутина журналист Г. П. Сазонов. – Я увел его в комнату дочери, где Распутин… среди рыданий говорил: „Я дьявол… я – черт… я – грешный, а раньше был святым… я недостоин оставаться в этой чистой комнате…“ Я видел, что его горе неподдельно…» 284

«Все вокруг было враждебным. Отец зачастил на „Виллу Родэ“. В ответ на наши увещевания он раздражался (что было совершенно для нас непривычно и так с ним, прежним, не вязалось) и буквально стонал в ответ:

– Скучно, затравили… Чую беду! Не могу запить того, что будет потом.

Как-то утром отец вернулся домой обессиленным и едва мог одолеть ступеньки. Упал на постель. Обхватил голову руками, давя пальцами на глаза. Было слышно едва различимое причитание:

– Только бы не видеть, только бы не видеть…» 285

Чем более активно Григорий пытался утопить свои депрессивные переживания в стаканах с мадерой, чем сильнее кружилась его голова в пьяно-ресторанном вихре, тем менее острым и ясным становился его внутренний взор, тем проще становилось «взять его голыми руками».

Матрена Распутина придерживается даже той версии, что ее отец, несмотря на массу предостережений, чуть ли не сознательно предал себя вечером 16 декабря 1916 года в руки убийц: «Он шел на заклание».

Чисто теоретически такой вывод не кажется абсурдным: когда депрессия в своем развитии заходит достаточно далеко, она действительно может подтолкнуть человека к саморазрушающему поведению, вплоть до самоубийства. Тем не менее нет никаких свидетельств того, что Григорий Распутин даже в период наибольшего упадка духа прямо или косвенно стремился к тому, чтобы свести счеты с жизнью. Скорее, наоборот: его в наибольшей степени мучил именно страх неминуемой смерти, а отнюдь не отвращение к жизни как таковой.

Поэтому куда правильнее будет предположить, что в действительности Распутин отправился на роковую вечеринку к Феликсу не потому, что обреченно шел навстречу гибели, а напротив – потому, что считал общество молодого князя абсолютно безопасным. Сильнейшая душевная истощенность Распутина, его стремление забыться любой ценой, не отличая при этом желаемого и действительного, – все это, без сомнения, помогло Юсупову усыпить бдительность «старца» и завладеть его безграничным доверием.

Но даже в этом случае кажется совершенно фантастичным то, что Григорий Распутин проявил абсолютную беспечность в общении с малознакомым человеком столь скоро! А ведь уже 20 ноября (то есть спустя всего три дня после первого визита к М. Е. Головиной) Юсупов не только смог сообщить своей жене о том, что «старец» очень его полюбил и во всем с ним откровенен, но даже наметить точное время убийства – середину декабря.

Очередная хронологическая загадка исчезнет, если мы предположим единственно возможное: Распутин с самого первого дня относился к Юсупову как к своему. А это, в свою очередь, означает, что роковой встрече Григория и Феликса 17 ноября 1916 года предшествовало их продолжительное близкое общение…

Мария Головина сообщает о том, что Феликс Юсупов и Григорий Распутин встречались в среднем один-два раза в год на протяжении нескольких (а точнее, трех 286. – А. К., Д. К. ) лет подряд – вплоть до января 1915 года, когда против их дальнейших контактов решительно высказались родители Феликса. Николай Михайлович пишет, что Юсупов «возобновил знакомство с ним [Распутиным за] несколько месяцев » (курсив наш. – А. К., Д К. ) до убийства.

Если исходить из того, что эти свидетельства соответствуют истине – а оснований не доверять Марии Головиной и Николаю Михайловичу в данном случае нет, – становятся ясными истоки многих логических несообразностей, наполняющих юсуповские мемуары.

Так, начинает казаться более или менее объяснимой путаница с датой первой встречи князя со «старцем», которую Феликс, как мы помним, сперва относит к 1909 году, а затем странным образом сдвигает на три года вперед. Резонно допустить, что упоминание Юсупова о якобы четырех годах, прошедших со времени его первой встречи со «старцем» до момента свидания с ним на квартире М. Г. 17 ноября 1916 года, вполне объяснимо. В данном случае князь по ошибке произвел отсчет не от даты знакомства со «старцем» в 1909 году, а от даты возобновления общения с ним вскоре по возвращении в Петербург из Лондона в 1912 году.

Проясняется и то, что Феликс старался скрыть тщательнее всего: психологическая диверсия против «старца» оказалась осуществимой лишь потому, что ей предшествовал продолжительный этап тесного и доверительного общения будущих убийцы и жертвы. Как можно догадаться, долгая история этих отношений фрагментарно предстает в мемуарах в облике мифического «информационно-подготовительного» этапа покушения.

Распутин чувствовал себя в обществе Юсупова абсолютно спокойно и внутренне комфортно не только, а точнее, не столько потому, что внезапно «ослеп от любви», но прежде всего потому, что по опыту многих лет был уверен в своем психологическом превосходстве над молодым князем.

Парадоксальным на первый взгляд образом Юсупов смог переиграть Распутина не потому, что оказался сильней его, а, напротив, потому, что был заведомо слабее и, в силу этого, не внушал «старцу» никаких опасений.

Самой красноречивой иллюстрацией того, до какой степени Григорий был прав, когда полагал Юсупова своим духовным рабом, служат многочисленные – и вряд ли сильно гиперболизированные – признания самого князя.

Григорий поработил воображение и волю Феликса уже в момент первой встречи с ним: «Взгляд его был острый, тяжелый и проницательный. В нем действительно чувствовалась скрытая нечеловеческая сила»; «Я… уехал весь под впечатлением встречи с этим странным и загадочным человеком» 287.

Последующие встречи неизменно сопровождались отчаянным, почти животным трепетом молодого князя перед духовно подавляющим его «старцем».

«Вдруг, резко повернувшись, он подошел ко мне, близко нагнулся к моему лицу и пристально на меня посмотрел.

Мне стало жутко от этого взгляда: в нем чувствовалась огромная сила».

«Мне не раз казалось, когда я смотрел ему в глаза, что, помимо всех своих пороков, он одержим каким-то внутренним „беснованием“, которому он подчиняется и, в силу этого, многое делает без всякого участия мысли, а по какому-то наитию, похожему на припадочное состояние. „Бесноватость“ сообщает особенную уверенность некоторым его словам и поступкам, а потому люди, не имеющие твердых душевных и волевых устоев, легко ему подчиняются».