Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Наглядной иллюстрацией последнего пассажа служит содержащийся несколькими страницами ниже подробный рассказ Феликса о собственном опыте духовного погружения в пучину распутинской суггестии:

«„Старец“ уложил меня на диван, встал передо мною и, пристально глядя мне в глаза, начал поглаживать меня по груди, шее и голове.

Потом он вдруг опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться…

В такой позе он простоял довольно долго, затем быстрым движением вскочил на ноги и стал делать пассы…

Сила гипноза Распутина была огромная.

Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему моему телу. Вместе с тем я весь был точно в оцепенении… Я попытался говорить, но язык мне не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркотического средства. Лишь одни глаза Распутина светились передо мною каким-то фосфорическим светом, увеличиваясь и сливаясь в один яркий круг…

В таком положении я лежал неподвижно, не имея возможности ни кричать, ни двигаться. Только мысль моя еще была свободна, и я сознавал, что постепенно подчиняюсь власти этого загадочного и страшного человека.

Но вскоре я почувствовал, что во мне помимо моей воли сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу… Я попытался сделать движение рукой – рука повиновалась. Но я все-таки продолжал лежать…» 288

Говоря в воспоминаниях 1927 года о своей способности частично сопротивляться распутинской воле, Юсупов, судя по всему, слукавил, дабы не ставить под сомнение собственную духовную дееспособность и не бросить таким образом тень психологической ущербности на все содеянное им и его сообщниками.

Позднейшая редакция мемуаров, составленная в период, когда сиюминутные публицистические задачи отошли на второй план, рисует ту же сцену, судя по всему, гораздо реалистичнее:

«Я одеревенел. Хотел говорить, но язык не слушался. Потихоньку я погрузился в забытье, словно выпил сонного зелья… Я лежал так, не в силах ни крикнуть, ни шевельнуться. Только мысль оставалась на воле, и я понимал, что исподволь оказываюсь во власти гипнотизера. И усилием воли я попытался гипнозу сопротивляться. Сила его, однако, росла, как бы окружая меня плотной оболочкой. Впечатленье неравной борьбы двух личностей. Все ж, понял я, до конца он меня не сломил. Двигаться, однако, я не мог, пока он сам не приказал мне встать » 289(курсив везде наш. – А. К., Д. К. ).

Нет никаких сомнений в том, что, если бы духовная мощь Григория не была к концу 1916 года подорвана продолжительным психологическим кризисом, Феликсу – даже при всей поддержке, которую ему оказывали прямые и косвенные участники заговора, – вряд ли удалось бы сыграть роль успешного Терминатора.

В тот роковой вечер Юсупов неоднократно оказывался на грани срыва, всякий раз впадая в «оцепенение», причем отнюдь не по причине нравственной рефлексии – она оказалась у сиятельного террориста не слишком назойливой, – а именно в связи с неодолимым внутренним трепетом перед психологически более мощной личностью жертвы. И всякий раз Распутин «не дожимал» Юсупова, оставляя лазейку, через которую тот в итоге ускользал.

«Мы вышли на темную площадку лестницы, и Распутин закрыл за собою дверь… Мы очутились вдвоем в полной темноте.

– Так лучше, – сказал Распутин и потянул меня вниз. Его рука причиняла мне боль; хотелось закричать, вырваться… Но на меня напало какое-то оцепенение. Я совсем не помню, что он мне тогда говорил и отвечал ли я ему. В ту минуту я хотел только одного: поскорее выйти на свет, увидеть как можно больше света и не чувствовать прикосновения этой ужасной руки.

Когда мы сошли вниз, ужас мой рассеялся…» 290

«Он на меня смотрел, глаза его лукаво улыбались и, казалось, говорили мне: „Вот видишь, как ты ни стараешься, а ничего со мною не можешь поделать“.

Но вдруг выражение его лица резко изменилось: на смену хитрой слащавой улыбке явилось выражение ненависти и злобы.

Никогда еще не видел я его таким страшным.

Он смотрел на меня дьявольскими глазами.

В эту минуту я его особенно ненавидел и готов был наброситься на него и задушить.

В комнате царила напряженная зловещая тишина.

Мне показалось, что ему известно, зачем я его привел сюда и что намерен с ним сделать. Между нами шла как будто молчаливая, глухая борьба; она была ужасна. Еще одно мгновение, и я был бы побежден и уничтожен. Я чувствовал, что под тяжелым взглядом Распутина начинаю терять самообладание. Меня охватило какое-то странное оцепенение: голова закружилась, я ничего не замечал перед собою. Не знаю, сколько времени это продолжалось.

Очнувшись, я увидел Распутина, сидящего на том же месте: голова его была опущена, – он поддерживал ее руками; глаз не было видно.

Ко мне снова вернулось прежнее спокойствие…»

Даже полумертвый Распутин продолжал казаться Юсупову носителем сверхчеловеческой мощи:

«Оживший Распутин хриплым шепотом непрестанно повторял мое имя.

Обуявший меня ужас был не сравним ни с чем.

Я пытался вырваться, но железные тиски держали меня с невероятной силой. Началась кошмарная борьба…

Я тогда еще яснее понял и глубже почувствовал, что такое был Распутин; казалось, сам дьявол, воплотившийся в этого мужика, был передо мной и держал меня своими цепкими пальцами, чтобы никогда уже не выпустить».

И все же одного лишь фактора личностного превосходства «старца» над князем было бы недостаточно ни для того, чтобы Феликс на протяжении нескольких лет активно, притом явно вопреки желанию семьи, продолжал общаться с Григорием, ни для того, чтобы сам Распутин смог воспринять «Маленького» как своего верного духовного вассала.

Сила, как известно, может в равной мере как притягивать, так и отталкивать. Юсупов пытается убедить читателей – а возможно, и самого себя – в том, что на всех этапах общения с Распутиным испытывал по отношению к нему неизменное чувство отвращения. Факты, однако, как мы уже успели заметить, свидетельствуют о том, что в реальности тяга князя и «старца» друг к другу на протяжении долгих лет была обоюдной.

Сам Феликс косвенным образом указывает на одну важную причину, благодаря которой общение со «старцем» могло оказаться для князя не просто притягательным, но прямо завораживающим: «Конечно, и его положение – первого советника и друга царской семьи – помогает ему порабощать людей, особенно тех, которых ослепляет всякая власть вообще».

Если вспомнить теперь, что Феликс Юсупов всегда тяготел к романтическим отношениям с теми, кто стоит выше его на ступенях придворной лестницы, то нетрудно предположить, что сам факт флирта с могущественным царским фаворитом, сосредоточившим в своих руках судьбы страны и династии, не мог не зачаровывать воображение амбициозного князя.