Владимир Муравьев - Московские легенды. По заветной дороге российской истории

В середине июля из Москвы начали уезжать дворянские семейства и богатые купцы. Ростопчин не поощрял их отъезд, но и не препятствовал ему.

Отход русских армий в глубь страны вызывал в обществе и среди самой армии тревогу и недоумение, поскольку, хотя в частных стычках русские, как правило, одерживали верх, командование, не решаясь на генеральное сражение, приказывало отступать. Говорили об измене, требовали смещения главнокомандующего Барклая-де-Толли. 5 августа главнокомандующим был назначен М. И. Кутузов. Он прибыл в армию после падения Смоленска, когда французам открылся прямой путь на Москву. Недаром Смоленск называли ключом к Москве и в его гербе была изображена пушка с сидящей на ней птицей Гамаюн — символом чуткого сторожа и провидицы.

Главный смысл назначения Кутузова все в России видели в том, что он должен дать Наполеону генеральное сражение. В письме Ростопчину от 17 августа с просьбой ускорить присылку Московского ополчения Кутузов пишет о необходимости дать сражение перед Москвой, но говорит о нем как о деле большого риска: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву».

Ростопчин принимает план действий, ориентированный на оба варианта развития событий, о которых говорилось выше. 12 августа он пишет в армию Багратиону: «Если вы отступите к Вязьме, я примусь за отправление всех государственных вещей… Народ здешний, по верности к царю своему и любви к родине, решился умереть у стен московских, и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу, не доставайся злодею , он обратит город в пепел и, вместо богатой добычи, Наполеон найдет одно пепелище древней русской столицы…»

21 августа, когда русская армия остановилась в районе Можайска и стало ясно, что идет перегруппировка перед генеральным сражением, Ростопчин пишет Багратиону о возможности участия в обороне Москвы ее жителей: «Я полагаю, что вы будете драться, прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду к вам на подпору с 100 000 вооруженных жителей; а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется…» Если же армия не будет драться за Москву, Ростопчин предполагал вывести заранее из города жителей, увезти, что можно, и сжечь пустой город. С 16 августа Ростопчин распорядился вывозить казенное имущество и отправлять учреждения в Казань, Нижний Новгород, Владимир.

В афише от 17 августа Ростопчин, с одной стороны, одобряет, что жители уезжают из города, с другой, извещает москвичей о том, что им следует готовиться к защите столицы.

«Здесь есть слух и есть люди, кои ему верят и повторяют, что я запретил выезд из города. Если бы это было так, тогда на заставах были бы караулы и по несколько тысяч карет, колясок и повозок во все стороны не выезжали. А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах отправились без возврату. Если, по их, есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно.

Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славного, 1800 пушек, и светлейший князь Кутузов, истинно государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник; у него, сзади неприятеля, генералы Тормасов и Чичагов, вместе 85 000 славного войска; генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск с 36 000 пехоты, 3800 кавалерии и 84 пушками пешей и конной артиллерии. Граф Марков через три дни придет в Можайск с 24 000 нашей военной силы, а остальные 7000 — вслед за ним. В Москве, в Клину, в Завидове, в Подольске 14 000 пехоты. А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: „Ну, дружина московская, пойдем и мы!“ И выдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь да 150 пушек и кончим дело все вместе. У неприятеля же своих и сволочи (то есть сволоченных — собранных вместе военных частей других государств, не французов. — В. М. ) 150 000 человек, кормятся пареною рожью и лошадиным мясом.

Вот что я думаю и вам объявляю, чтоб иные радовались, а другие успокоились… Прочитайте! Понять можно все, а толковать нечего».

Все цифры, приведенные Ростопчиным, точны, их приводят современные событиям документы и нынешние историки. Отъезд москвичей из Москвы объективно был также актом сопротивления. Противопоставляя их отъезд поведению жителей других европейских столиц, которые при оккупации их французами предоставляли неприятелям свои жилища и услуги, Л. Н. Толстой пишет в «Войне и мире»: «Они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа».

21 августа Кутузов пишет Ростопчину: «С сокрушенным скорбным сердцем извещаюсь я, что увеличенные нащет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше ваше сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще того расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. Напротив того, все воины, не имея еще доныне генерального сражения, не могли дойти до такой степени оскудения в пособиях и силах и, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровию преданность свою к августейшему престолу и Отечеству. Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы…»

Дом Ростопчина на Большой Лубянке был тем пунктом, куда стекались все известия о военных действиях и откуда растекались по Москве. Дом постоянно был наполнен людьми: курьерами, офицерами и генералами, следующими в армию или из армии, не покинувшими город дворянами, которые приходили узнать свежие новости, служащими, адъютантами, различными посетителями.

В последние дни августа по предложению хозяина в доме Ростопчина поселился Н. М. Карамзин. У них были давние хорошие отношения, и даже более: по московским меркам они считались близкой родней, их жены были двоюродными сестрами. Но Карамзин поселился у губернатора не в качестве родственника.

20 августа историк отправил из Москвы в Ярославль жену с детьми, сам же остался в городе, намереваясь вступить в ополчение. «Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество, — писал он после отъезда семьи в письме в Петербург И. И. Дмитриеву. — Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпустил мою бесценную подругу и малюток; может быть, в здешнем мире уже не увижу их! Впрочем, душа моя довольно тверда, я простился и с „Историей“: лучший и полный экземпляр ее отдал жене, а другой в Архив иностранной коллегии… Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю». В ополчение проводил Карамзин и П. А. Вяземского, и своего помощника, молодого историка К. Ф. Калайдовича, и многих других.