Владимир Муравьев - Московские легенды. По заветной дороге российской истории

Ростопчин отказал Карамзину в направлении в армию и оставил при своем штабе, чем Карамзин был недоволен. 27 августа он посетовал в письме брату: «Живу у графа Ростопчина, но без всякого дела и без всякой пользы. Душе моей противна мысль быть беглецом: для этого не выеду из Москвы, пока все не решится». «Хотя пребывание мое здесь и бесполезно для отечества, — иронизирует Карамзин в письме к жене, — по крайней мере, не уподоблюсь трусам и служу примером государственной, так сказать, нравственности». (Карамзин выехал из Москвы с последними отрядами русской армии за несколько часов до вступления в нее французов.)

Карамзин предложил Ростопчину писать за него афишки к народу, сказав, что это было бы его платой за гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин, поблагодарив, отклонил это предложение. «И, признаюсь, — замечает по этому поводу П. А. Вяземский, — поступил очень хорошо. Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с русским народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу: грубой воспламенительной силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ».

26 августа с нетерпением и тревогой в Москве ожидали известий о генеральном сражении. К вечеру поступили первые известия об ожесточенности битвы, о множестве убитых и раненых с обеих сторон. Поздно ночью Ростопчин получил от Кутузова официальное донесение о сражении.

«1812 г. августа 26.

№ 70 Место сражения при сельце Бородине.

Милостивый государь мой Федор Васильевич!

Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель в весьма превосходных силах действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться.

От вашего сиятельства зависит доставить мне из войск, под начальством вашим состоящих, столько, сколько можно будет.

С истинным и совершенным почтением пребываю вашего сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга

князь Кутузов ».

Тотчас же, ночью, Ростопчин написал текст очередного «Послания к жителям Москвы», в котором сообщал о письме Кутузова, привезенном с места сражения, приводил его текст и сообщал москвичам о том, какие меры предпринимает он: «Я посылаю в армию 4000 человек здешних новых солдат, на 250 пушек снаряды, провианта. Православные, будьте спокойны! Кровь наша проливается за Отечество… Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле русской».

Но на следующий день, 27 августа, когда Москва читала напечатанную в тысячах экземпляров афишу, Ростопчин получил от Кутузова депешу: «Ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском. Собравши войски, освежив мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в полном уповании на помощь Всесильного и на оказанную неимоверную храбрость нашего войска, увижу, что я могу предпринять против неприятеля».

В другом письме — в тот же день — Кутузов писал, что намерен «у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, уже несколько пораженных сил неприятеля». Два дня спустя из подмосковных Вязем он сообщает: «Мы приближаемся к генеральному сражению у Москвы».

Тогда даже Кутузов не считал Бородино генеральным сражением войны 1812 года, французы также называли его просто битвой под Москвой, считая в том же ряду, как, например, сражение у Смоленска. Гораздо позже, уже при помощи историков, русское общество осознало истинный масштаб и историческое значение «сражения при сельце Бородине».

Но сохранилось свидетельство о том, что по крайней мере один русский человек сумел увидеть в Бородинском сражении не ступень к решительному перелому в войне, а сам перелом. А. Я. Булгаков — курьер из армии, доставивший Ростопчину письмо Кутузова от 27 августа, оказался свидетелем разговора графа с Карамзиным, и его так поразили «пророческие изречения историографа, который предугадывал уже тогда начало очищения России от несносного ига Наполеона», что он записал эту беседу и рассказал о ней в воспоминаниях.

— Ну, мы испили до дна горькую чашу, — сказал Карамзин, выслушав сообщение Булгакова об ужасных потерях в сражении. — Но зато наступает начало его и конец наших бедствий. Поверьте, граф, Наполеон, будучи обязан всеми успехами своими дерзости, от дерзости и погибнет.

— Вы увидите, что он вывернется! — с досадой возразил Ростопчин.

Карамзин стал объяснять свою мысль:

— Нет, граф, тучи, накопляющиеся над его главою, вряд ли разойдутся!.. У Наполеона все движется страхом, у нас — преданностью, там — сбор народов, в душе его ненавидящих, у нас — один народ, мы — дома, он от Франции отрезан… — Затем Карамзин добавил: — Одного можно бояться…

— Вы боитесь, — воскликнул Ростопчин, угадывая его мысль, — чтобы государь не заключил мира?

— Да, — подтвердил Карамзин. — Впрочем, он торжественно поклялся, что не положит меча…

В Москву привезли смертельно раненного Багратиона. Те три дня, в которые принималось решение защищать столицу или оставить без боя, он находился в доме Ростопчина. Когда же судьба Москвы была решена, Багратион, от которого не скрывали тяжести его ранения, прощаясь с Ростопчиным, написал ему перед отъездом прощальную записку: «Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы».

Между тем Москва наполнялась транспортами раненых, солдатами, отставшими от своих частей, появились дезертиры и мародеры, сбивавшиеся в шайки по кабакам, — все это было грозным предвестием.

Ночью 30 августа Ростопчин получает от Кутузова сообщение, что один неприятельский корпус повернул на Звенигородскую дорогу и, возможно, попытается проникнуть в Москву. «Неужели не найдет он гроб свой от дружины Московской, когда б осмелился он посягнуть на столицу», — писал Кутузов, давая понять Ростопчину, что надеется на его военную помощь.

Все воинские силы, формировавшиеся в Москве, вся артиллерия уже были отправлены в армию, в городе оставался лишь гарнизонный полк и полицейские команды. Ростопчин мог прибегнуть лишь к последнему средству, которое оставалось у него. Он пишет последнее «Послание к жителям Москвы»:

«Братцы!

Сила наша многочисленная и готова положить живот, защищая Отечество, не пустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать. Москва наша мать. Она нас поила, кормила и богатила. Я вас призываю, именем Божией Матери, на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на Страшном суде, кто отговариваться станет!»