Владимир Муравьев - Московские легенды. По заветной дороге российской истории

Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, — и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова.

Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: „Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству“. Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания…

Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что произошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности…»

На заставе, пишет Ростопчин, «я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором я родился, которого я был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона».

«В понедельник мы оставили Москву без боя, — вспоминает офицер-артиллерист Ф. Растковский. — Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах — никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали, что могли».

На французов, входящих в город, безлюдье Москвы произвело гнетущее впечатление, их охватывали страх и тревога. «Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустынным улицам, — рассказывает французский офицер Цезарь Ложье, описывая победное вступление своей дивизии в Москву, — глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное». Наполеон несколько раз спрашивал: «Где начальство Москвы? Где Ростопчин? Где магистрат?» Ему отвечали, что никого не могли найти. Подъезжая к Кремлю, Наполеон сказал: «Какие страшные стены». Все из тех генералов и офицеров свиты, которые сопровождали императора в этот день и впоследствии написали воспоминания, согласно отмечают, что Наполеон был мрачен и подавлен…

Пожары в Москве начались в первые же часы вступления в город французов 1 сентября и пылали до 9 сентября, когда сильные дожди загасили пламя. Но к этому времени большая часть Москвы превратилась в дымящиеся руины. Впоследствии, когда были подсчитаны потери, оказалось, что из 9158 жилых домов пожар уничтожил 6532, сгорели 122 церкви, почти все лавки и торговые ряды.

А. Адам. Вид Москвы 10 сентября 1812 г. (ст. ст.) Гравюра по собственному рисунку

Дом Ростопчина на Большой Лубянке в пожар 1812 года не горел. Его занял один из ближайших соратников Наполеона генерал-адъютант, маршал, посол Франции в России в 1811–1812 годах Жак-Бернар Лористон. Интендантский офицер наполеоновской армии Анри Бейль (в будущем известный писатель, выступавший в печати под псевдонимом Стендаль) в заметках, которые он делал во время пребывания французов в Москве, рассказывает о «прекрасном особняке» Ростопчина. Стендаль описывает анфилады зал со штофными обоями и плафонами работы замечательных французских и итальянских художников, они напоминают ему дивные виллы Италии. Его поражают предметы искусства, наполняющие особняк: сервский фарфор, богемский хрусталь, персидские, индийские, турецкие ковры, коллекции чубуков и кальянов, картины, бронзовые и мраморные статуи. Но более всего его поразила богатая библиотека, в которой он обнаружил лучшие сочинения мировой литературы и редчайшие издания. Из дома Ростопчина 23 сентября Лористон выехал в Тарутинский лагерь Кутузова для переговоров о мире.

Н. художник. Пожар Москвы в 1812 г. Гравюра

Уходя из Москвы, французы заложили в печи и трубы дома Ростопчина снаряды и порох, но истопник заметил это — и предотвратил взрыв.

До сих пор не прекращаются споры о том, кто сжег Москву: русские по приказу Ростопчина или французы. Л. Н. Толстой пытался примирить разноречивые исторические свидетельства, считая главной причиной пожара объективные условия и обстоятельства: «Как ни лестно было французам обвинять зверство Ростопчина и русским обвинять Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее». Между прочим, объективную неизбежность пожара предсказывал и Ростопчин. В письме жене, написанном в день вступления французов в Москву, он писал: «Город уже грабят, а так как нет пожарных труб, то я убежден, что он сгорит», и 9 сентября, когда Москва уже наполовину выгорела, он повторил: «Я хорошо знал, что пожар неизбежен».

Вопрос о причинах пожара Москвы в 1812 году имеет два аспекта: установление достоверной исторической картины и политическую и идеологическую подоплеку этого события. Причем второй аспект и для современников, и для потомков в решении вопроса имел главное значение, и именно такой — политический и идеологический — подход чрезвычайно запутал его.

Достоверные и легкодоступные документальные сведения о пожаре Москвы позволяют восстановить события и отметить зигзаги поворотов толкования его общественным мнением. В преддверии угрозы захвата Наполеоном Москвы Ростопчин не раз заявлял о намерении перед вступлением неприятеля столицу «обратить в пепел». Но для осуществления этого плана он считал необходимым одно условие: из оставляемой Москвы «выпроводить жителей», то есть жечь пустой город. «Моя мысль поджечь город до вступления злодея была полезна, — писал Ростопчин в письме 11 сентября 1812 года. — Но Кутузов обманул меня… Было уже поздно». По подсчетам Ростопчина, в Москве оставалось около 10 тысяч жителей, и он отказался от своего плана. Ростопчин пишет в воспоминаниях, что оставил в Москве лишь шесть человек полицейских офицеров, чтобы иметь информацию о происходящем в городе. Они доставляли «донесения в главную квартиру, посредством казачьих аванпостов, до которых они могли пробираться через Сокольницкий лес». Ни о каких «поджигателях» не было и речи. В 1823 году Ростопчин издал брошюру «Правда о пожаре Москвы», в которой определенно и четко заявил, что к сожжению ее в 1812 году он не имел никакого отношения.