Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

За фазой идеологической индоктринации массового русского сознания Западом, формирования Запада как политической проблемы советского общества, приблизительно с 1960-х гг. последовала фаза его интернализации - включение в более глубокие пласты психики, превращение Запада в советскую повседневность . Это было неизбежным следствием социокультурной трансформации советского общества в ходе модернизации - постепенного, но кардинального изменения ценностных ориентаций и культурных моделей населения. От мобилизации оно переходило к нормализации, где «норма» олицетворялась Западом. Его превращение в потребительский образец и модель повседневности советского общества было стимулировано сформулированной при Никите Хрущеве новой советской стратегией – догнать и перегнать Запад не только в области военной мощи и индустриального развития, но и на почве массового потребления.

С точки зрения психологии такой переход был неизбежен - ни одно общество не может длительное время находиться в состоянии напряжения. Однако перенос соревнования СССР и Запада с эмпирей идеологического и морального превосходства, социальной справедливости и высокой культуры на «низменную» почву объемов и качества потребления был заведомо проигрышен для северной, огромной и материально небогатой страны. Идеи идеологического превосходства марксизма, социального первородства «первого в мире государства рабочих и крестьян», морального достоинства советского человека обладали в этой перспективе уменьшающейся компенсаторной способностью.

В то же время силовые линии отечественного дискурса о Западе остались неизменными и в советскую эпоху. Отношение к нему по-прежнему носило амбивалентный характер: страх, боязнь и подозрение сочетались с уважением (статус Запада-как-конкурента подразумевал уважение, а не только страх), признанием превосходства, скрытым и явным восхищением. Хотя в отдельные исторические периоды и моменты негативный модус Запада-как-Другого превалировал в советском восприятии, эта односторонность не была константой советской эпохи.

Более того, государственная стратегия негативизации Запада при одновременном признании его первенства в части организации повседневности (ведь догонять и перегонять можно лишь находящегося впереди) чем дальше, тем очевиднее приводила к противоположным результатам. Включался механизм психологической инверсии и в массовом сознании, или, точнее, в подсознании советского человека знак Запада менялся с отрицательного на положительный. В изолированном и все более потребительски, посюсторонне ориентированном советском обществе Запад оказался завораживающей утопией, воплощением подавлявшихся гедонистических устремлений, что так точно схвачено фразой одного из наиболее популярных литературных персонажей советского времени О.Бендера: «Заграница – это миф о загробной жизни».

Неизменным оставался и дуализм Запада. В официальной пропаганде «ложному» Западу «крупной монополистической буржуазии и реакционной военщины» противопоставлялся «подлинный» Запад: сначала «революционного пролетариата и коммунистических партий», затем – «прогрессивной общественности».

Зато сменилась страна, выступавшая в отечественном дискурсе о Западе его наиболее ярким воплощением и символом. С петровских реформ и вплоть до 1940-х гг. в этой роли для русских пребывала преимущественно Германия. Характерно, что в это же самое время немецкая культура жила дискуссией о принадлежности Германии миру Западной Европы - дискуссией, сродни отечественной дискуссии о европейской идентичности России. И германское историософское резюме вряд ли случайно предвосхитило русское: Германия была «другой» Европой – «подлинной» Европой «Севера», а не «ложной» Европой «разложившейся романской цивилизации». Отказ от идеи особой миссии Германии в Европе и мифа германского превосходства произошел только после и вследствие II мировой войны.

В послевоенный период Германию как метафору Запада для советского общества закономерно сменили Соединенные Штаты, в тени которых оказалась Европа. США в подлинном смысле слова были лидером западного мира, самой богатой, индустриально и технологически развитой страной мира, обладавшей колоссальной военной мощью и мессианской идеей. Последнее было очень важно для Советского Союза, в идеологии и политике которого традиционный мессианский аспект русской культуры достиг своего пика. Конкуренция СССР и США была, в том числе, столкновением провиденциальных миссий. Этот метафизический план не вполне рационализировался, но подспудно хорошо ощущался.

Именно в советскую эпоху, как никогда прежде и позже в истории, мессианские притязания России были столь основательно подкреплены, близки к своей реализации и даже признаны Западом. Успех социалистической модернизации, тяжелая, но заслуженная победа в самой кровопролитной в истории войне, завораживающее строительство нового типа человеческого общества, триумфальный марш советской науки, техники и культуры, - ответ Советского Союза на вызов Запада казался столь успешным, всеобъемлющим и блестящим, что на какое-то время Запад отказался от собственных универсалистских претензий, презумпции мирового превосходства, признал равенство советской цивилизации, а порою даже был готов признать ее первенство. «Мы живем в переходный период, двигаясь в направлении социалистического способа производства», - утверждал в конце 1970-х гг. один из ведущих западных социологов Валлерстайн[320].

Признание СССР равноправным Западу современным обществом послужило отправной точкой последующего развертывания концепции «множественных современностей» - не только разнообразных, но и успешных в современности цивилизационных традиций[321]. Традиционный западный взгляд на мир как оппозицию Запада и Востока, где Россия столь же традиционно интегрировалась в Восток, разворачивался в более сложную конфигурацию, где Советскому Союзу принадлежало место успешной и самостоятельной цивилизации - лидерской по отношению к Востоку, но не восточной по природе.

В советскую эпоху Россия как никогда приблизилась к признанию Западом ее природы близкой и даже родственной Западу, что отрицалось или, в самом благоприятном случае, ставилось под сомнение в досоветскую эпоху. Оборотной стороной тенденции дифференциации Советского Союза от Востока стало приближение его к Западу. Ведь что, в конце концов, означала популярность (пусть исторически кратковременная) в западной социальной мысли теории «конвергенции» социалистического СССР и капиталистического Запада как ни признание их общей цивилизационной основы?