Записка о древней и новой России

ничего не бояться, т.е. находилась в самом счастливейшем

положении. Австрия, все еще сильная, как величественная твердыня,

стояла между ею и Францией, а Пруссия служила нам уздою для

Австрии. Основанием российской политики долженствовало быть

желание всеобщего мира, ибо война могла изменить состояние

Европы; успехи Франции и Австрии могли иметь для нас равно

опасные следствия, усилив ту или другую. Властолюбие Наполеона

теснило Италию и Германию; первая, как отдаленнейшая, менее

касалась до особенных польз России; вторая долженствовала

сохранять свою независимость, чтобы удалить от нас влияние

Франции. Император Александр более всех имел право на уважение

Наполеона; слава героя италийского еще гремела в Европе и не

затмилась стыдом Германа и Корсакова; Англия, Австрия были в

глазах консула естественными врагами Франции; Россия казалась

только великодушною посредницею Европы и, неотступно ходатайствуя

за Германию, могла напомнить ему Треббию и Нови в случае, если бы

он не изъявил надлежащего внимания к нашим требованиям. Министр,

знаменитый в хитростях дипломатической науки, представлял Россию 51

в Париже; избрание такого человека свидетельствовало, сколь

Александр чувствовал важность сего места, и даже могло быть

приятно для самолюбия консулова. К общему изумлению, мы увидели,

что граф Марков пишет свое имя под новым разделом германских

южных областей в угодность, в честь Франции и к ее сильнейшему

влиянию на землю немецкую; но еще с большим изумлением мы

сведали, что сей министр, в важном случае оказав излишнюю

снисходительность к видам Наполеона, вручает грозные записки

Талейрану о каком-то женевском бродяге, взятом под стражу во

Франции, делает разные неудовольствия консулу в безделицах и,

принужденный выехать из Парижа, получает голубую ленту. Можно

было угадать следствия... Но от чего такая перемена в системе?

Узнали опасное властолюбие Наполеона? А дотоле не знали его?..

Здесь приходит мне на мысль тогдашний разговор одного молодого

любимца государева и старого министра. Первый, имея более

самолюбия, нежели остроумия, и весьма несильный в государственной

науке, решительно объявил при мне, что Россия должна воевать для

занятия умов праздных и для сохранения ратного духа в наших

армиях; второй с тонкою улыбкою давал чувствовать, что он

способствовал графу Маркову получать голубую лету в досаду

консулу. Молодой любимец веселился мыслию схватить ее в поле с

славным Бонапарте, а старый министр торжествовал, представляя

себе бессильную ярость Наполеона. Несчастные! Одним словом,

история Маркова посольства, столь несогласного в правилах, была

первою нашею политическою ошибкою.

Никогда не забуду своих горестных предчувствий, когда я,

страдая в тяжкой болезни, услышал о походе нашего войска...

Россия привела в движение все силы свои, чтобы помогать Англии и

Вене, т.е. служить им орудием в их злобе на Францию без всякой

особенной для себя выгоды. Еще Наполеон в тогдашних 52

обстоятельствах не вредил прямо нашей безопасности, огражденной

Австриею, Пруссиею, числом и славою нашего воинства. Какие

замыслы имели мы в случае успеха? Возвратить Австрии великие

утраты ее? Освободить Голландию, Швейцарию? Признаем возможность,

но только вследствие десяти решительных побед и совершенного

изнурения французских сил... Что оказалось бы в новом порядке

вещей? Величие, первенство Австрии, которая из благодарности

указала бы России вторую степень, и то до времени, пока не

смирила бы Пруссия, а там объявила бы нас державою азиатскою, как

Бонапарте. Вот счастливая сторона; несчастная уже известна!..

Политика нашего Кабинета удивляла своею смелостью: одну руку

подняв на Францию, другою грозили мы Пруссии, требуя от нее

содействия! Не хотели терять времени в предварительных сношениях,

— хотели одним махом все решить. Спрашиваю, что сделала бы

Россия, если бы берлинское министерство ответствовало князю

Долгорукову: «Молодой человек! Вы желаете свергнуть деспота

Бонапарте, а сами, еще не свергнув его, предписывали законы

политике держав независимых!.. Иди своим путем, — мы готовы

утвердить мечом свою независимость». Бенигсен, граф Толстой

ударили бы тогда на Пруссию? Прекрасное начало — оно стоило бы

конца! Но князь Долгоруков летел с приятнейшим ответом: правда,

нас обманули, или мы сами обманули себя.

Все сделалось наилучшим образом для нашей истинной пользы.

Мак в несколько дней лишился армии; Кутузов, вместо австрийских

знамен, увидел перед собою Наполеоновы, но с честию, славою,

победою отступил к Ольмюцу. Два сильные воинства стояли готовые к

бою. Осторожный, благоразумный Наполеон сказал своему: «Теперь

Европа узнает, кому принадлежит имя храбрейших, — вам или

россиянам», — и предложил нам средства мира. Никогда политика 53

российская не бывала в счастливейших обстоятельствах, никогда не

имела столь мало причин сомневаться в выборе. Наполеон завоевал

Вену, но Карл приближался, и 80000 россиян ждали повеления

обнажить меч. Пруссия готовилась соединиться с нами. Одно слово

могло прекратить войну славнейшим для нас образом: изгнанник

Франц по милости Александра возвратился бы в Вену, уступив

Наполеону, может быть, только Венецию; независимая Германия

оградилась бы Рейном; наш монарх приобрел бы имя благодетеля,

почти восстановителя Австрии и спасителя немецкой империи.

Победа долженствовала быть, по крайней мере, сомнительною; что мы

выигрывали с нею? Едва ли не одну славу, которую имели бы и в

мире. Что могло быть следствием неудачи? Стыд, бегство, голод,

совершенное истребление нашего войска, падение Австрии,

порабощение Германии и т.д... Судьбы Божии неисповедимы: мы

захотели битвы! Вот вторая политическая ошибка! (Молчу

о воинских.)

Третья, и самая важнейшая следствиями, есть мир Тильзитский,

ибо она имела непосредственное влияние на внутреннее состояние

государства. Не говорю о жалкой истории полуминистра Убри, не

порицаю ни заключенного им трактата (который был плодом

Аустерлица), ни министров, давших совет государю отвергнуть сей

лаконический договор. Не осуждаю и последней войны с французами —

тут мы долженствовали вступиться за безопасность собственных

владений, к коим стремился Наполеон, волнуя Польшу. Знаю только,

что мы, в течение зимы, должны были или прислать новых 100

т[ысяч] к Бенингсену, или вступать в мирные переговоры, коих