Леонид Фиалковский - Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

Не только меня — всех поразил этот случай. Слово «поразил» не выражает всего того, что я и многие пережили в это время. Я видел много смертей. От ран, полученных в бою, при несчастных случаях, болезнях, но эти смерти? Зачем? Три наших парня. Эти двое мальчишек. Что они видели в жизни? Может быть, это первое испытание, выпавшее им — идти в бой, и смалодушничали. Вывел танк из строя один, а они молча поддержали, возможно, несознательно, может быть не смогли возразить старшему. Направили бы их судом в штрафной батальон, где бы они сознательно искупили бы свою вину кровью в бою. Погибли или остались бы в живых. И это было бы справедливо.

Этим поделился с Пугачевским, который подошел меня утешать, видя мое состояние. Майор Пугачевский был начальником особого отдела, или начальником контрразведки бригады, или, как эту службу еще называют — СМЕРШ. Мы с ним уже встречались. Коренастый, среднего роста, темноволосая грива с проседью, простенькие круглые очки. Напоминал учителя. Его ответ сводился к тому, что таков закон военного времени. За измену Родине — смерть. Это в назидание всем остальным. Мои возражения, что измена у них еще не осознанная, что это было обусловлено обстоятельствами, сиюминутным страхом, не получили у него понимания. Он стоял за букву закона. Нелегко мне было согласиться с необходимостью лишать жизни наших людей. Беспощадны законы военного времени, как и сама война.

Я спросил у Пугачевского:

— Куда будут девать эти трупы?

— Похоронят их.

— Что сообщат родителям, семье?

— По закону, что осуждены военным трибуналом, и содержание приговора. Бывает, что применяют другие формулировки.

— Жестоко. Жаль родителей. Пощадить бы их. Лучше сообщать, что погибли или пропали без вести.

— Иногда пишут последнее.

— Может быть, так и следовало бы поступить. Для родных.

Я еще спросил его:

— Если бы вы были в похоронной команде и при захоронении увидели бы, что один из них жив. Как бы вы с ним поступили?

Он пристально посмотрел на меня, некоторое время помолчал, затем сказал:

— Такого случая закон не предусматривает. Лично я, состоя в похоронной команде, отправил бы его в медсанбат, как обычного раненого.

Я с благодарностью протянул ему руку. Увидел перед собой чем-то очень близкого мне по духу человека, не такого, как ранее представлялся он мне по своей должности.

Отвез меня Китайчик. Я не мог прийти в себя. Они знали, куда меня возили. Лейтенант Завгородний с электриком сержантом Синицыным участвовали в составе комиссии по установлению причины неисправности танка. Они-то и выявили ее. Меня спросил Воропаев, как там все было в трибунале, но я никому ничего не стал отвечать, не мог, боялся разрыдаться. Ходил возле машин, мерз. Отказался и от еды.

Поступила команда убыть нашей группе в Зеты. Сборы были недолги. Выехали с наступлением сумерек. Сел в летучку, забился в угол и отдался своим мыслям. Дремал или нет, а перед глазами, как закрою их, все полз и полз мальчишка-танкист на коленях со связанными за спиной руками к стоявшему строю его однополчан: «Братцы, не убивайте, простите…» Этот отчаянный крик и плач все звучал в моей голове, сжатой, словно тисками, в висках невыносимой болью. Слезы текли у меня из глаз, и я не мог удержать их. Еле удерживался от рыданий. Что со мной? Разумом я понимал, что для войны нужен и трибунал, но мое сознание не могло смириться со смертью этих незнакомых мне наших людей. Не столь жестоко должны мы поступать по отношению к нашим людям. И так много жестокостей причиняет враг.

Ну и слюнтяй же я. Раскис. Достал лоскут парашютного шелка, заменявший носовой платок, провел по лицу. Не хотелось, чтоб окружающие видели мое состояние, да они, пожалуй, не обращали на меня внимания. Я сидел на полу машины в углу, голову втянул в воротник, прислонившись к стенке, пытался уснуть. О чем-то шел горячий спор, что-то обсуждали, но суть разговора до меня не доходила.

Команда «Выходи, приехали!» вернула меня к действительности. Машина стояла. Должно быть, я задремал. Мы были в Зетах. Стояла ночь. Под светом фар машин шла погрузка. Нам сказали, что утром убываем на новое место дислокации.

По боевому распоряжению командующего войсками Сталинградского фронта 254-я танковая бригада выводится из состава 51-й армии. Ей предстоит совершить марш в район колхоза им. 8 Марта и войти в состав 57-й армии в качестве резерва командарма.

Всю ночь загружали наши машины. Приезжали бортовые машины из других подразделений бригады, грузили имущество складов. За один раз погрузить все не удалось. Ждали дополнительных машин из бригады. Прибыли машины с автоматчиками из мотострелкового батальона. Рассадили более тесно автоматчиков и на освободившиеся машины погрузили оставшиеся боеприпасы. Штаб бригады и рота управления уже прошли мимо нас. Заезжали танковые батальоны и забирали оставшееся горючее в складах. Прошел и медсанвзвод. Руководил погрузкой транспорта подполковник Иванов.

Командир роты спросил меня, почему не доложил, что вернулся. Ответил, что старший группы Гуленко должен был о всех доложить. «Как воевалось?» — спросил он. «Как на войне, — ответил и добавил: — Разбил танковый полк санитарной сумкой». — «Все шутишь, доктор? Давай шути, продолжай так». Такой разговор состоялся с командиром роты. По-настоящему понял, как мне неприятен этот человек, от которого ничего хорошего не ожидал.

Последней вышла из Зеты наша рота. Стоял солнечный морозный день. Я сел в одну из ремонтных летучек. Было даже жарко. Топилась печка, курили. Задувался дым от печки в машину. Кашляли, но было тепло.

Уже под вечер прибыли в населенный пункт «Колхоз им. 8 Марта». Совершили марш свыше 60 километров. Поселок составляла длинная главная улица и отходившие от нее переулки. Большинство домов деревянные, были и из кирпича.

Рота расположилась на окраине поселка в длинных высоких деревянных постройках типа кошар. В ворота свободно въезжали машины, и их там расставляли вдоль стен.

Обедали или ужинали на улице, возле кошар. Уже стемнело. На ночлег разместились вначале в машинах, затем больше плясали вокруг них, чтобы не замерзнуть. Не всем удавалось втиснуться в обогревавшиеся летучки, но и там от запаха дыма и потных портянок пребывать всю ночь было очень трудно.

Я решил воспользоваться ватным конвертом для ночевки. На грузовой машине поверх имущества поставил носилки, положил сверху конверт и в валенках, гимнастерке и брюках, и в шапке-ушанке на голове влез в него, накрывшись сверху еще шинелью и плащ-накидкой. Рассчитывал, что спать буду в духовке, но не получилось. Стала стыть спина. Холод пробирался сначала снизу из-под носилок, затем стали зябнуть ноги в валенках. В валенках! Носилки и конверт были для меня немного коротковаты, и ноги из-под конверта в валенках торчали наружу. Всего стало сковывать холодом, тело пронизывала ноющая, нарастающая боль в пояснице, коленях. Поворачиваться нельзя было, «духовка» раскрылась бы, и казалось, что тогда весь холод улицы залезет ко мне. Хотелось размяться. Дальше терпеть холод и боль стало невыносимо, и я вылез из своей берлоги, размялся и остаток ночи провел со многими моими однополчанами у растапливавшихся кухонь под луной и звездным небом, с нетерпением ждали завтрака, чтобы хоть как-то согреться.