Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Утром по радио сообщили, что в этом первом налете участвовало около 300 самолетов, несколько сбито, большинство рассеяно, прорвались одиночки, ущерб незначителен. Правда, никаких данных о «незначительном ущербе». Была и сохранялась долгие годы установка «не пугать народ!». Но мы уже привыкли, что правды, тем более плохой, не сообщают или очень дозируют. Научились извлекать эту правду из официальных сообщений по разного рода признакам, рассказам очевидцев, друзей, сослуживцев, которым доверяли. Конечно, возникали ошибочные представления, но, в общем, удавалось понять объективную реальность.

На работе, сопоставив наблюдения каждого, пришли к выводу, что серьезных разрушений не было, противовоздушная оборона Москвы оказалась эффективной. Этот вывод в глазах граждан сохранился до конца войны, включая наиболее тяжелый период, когда немцы прорвались до ближних подступов к столицы. Хотя были весьма драматические и трагические случаи. Бомбы угодили в Большой театр, Театр Вахтангова, даже пробили тоннель метро между Смоленской и Арбатской. Был и еще ряд разрушений, но нарушений жизни города от бомбежек не произошло.

Теперь ночные налеты стали почти ежедневными, и мы постепенно к ним приспособились.

23 июля, в первый день после бомбежки, я после работы поехал к тете, Р. Расовской, на Каретный Ряд за собранными ею для нас продуктами с мясокомбината Микояна. Там работал ветврачом ее муж, В. Чернин, который время от времени получал за небольшую цену набор мясопродуктов, как правило, вторичных (кости, ножки свиные и говяжьи, иногда печень, легкие и другие субпродукты). Это было хорошим подспорьем к карточкам. Уже начало темнеть, тетя спешно все собрала, и я, почти не поговорив, направился к двери, чтобы до темноты вернуться домой. Но тут заревели сирены, по радио, прервав передачу, неоднократно раздалось: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!..» Тетя остановила меня: «Скорей в убежище!» Захватив сумку с пожитками (наверно, документы, сверток с едой, лекарства, бутылочка с водой), какую-то подстилку, мы сбежали с 3-го этажа и под вой сирен, пристрелку зениток, вспыхнувших и бегающих по небу лучей прожекторов быстро прошли в Лихов переулок к 8-этажному дому, подвал которого был бомбоубежищем.

К убежищу быстро шли и бежали с узелками и свертками много людей из соседних малоэтажных домов (здесь защищает высота и толща дома!). Вот и вход в бомбоубежище в подъезде у лестницы. У входа дежурная с красными повязками. Все стремительно сбегают вниз. Дежурная тщетно взывает к пробегающим: «Мужчины! Давайте на дежурство! Ну, не стыдно разве? Кто будет тушить зажигалки? Что же это такое… все трусят!» — и еще что-то в этом роде. Никто не откликается. Я отстал от тети и к дежурной: «Я подежурю, дайте повязку и куда идти?» Она с сомнением посмотрела, ведь щуплый мальчишка! Куда ему! С колебанием дала мне повязку и еще подвернувшемуся юноше 17–18 лет. Затем сказала, чтобы поднимались на чердак, там «старший» укажет, что делать. Добавила еще что-то о здоровенных лбах и трусах, которые бегут и бегут вниз в бомбоубежище. Что мной двигало? Тут и любопытство (все увижу сам, как выглядит налет…), и сочувствие, точнее согласие с дежурной, и смутное ощущение долга, и, конечно, отсутствие страха на тот момент. Страх пришел, но позже, когда я увидел, почувствовал запах смерти от свистящих бомб, летящих с бомбовозов.

Еле поспевая за напарником, запыхавшись, влетел на площадку 8-го этажа, где на ступеньках сидела девушка (или двое, не помню) с повязками и санитарной сумкой. Я еще подумал: зачем здесь сумка? Они (она) дали нам рукавицы, примитивные длинные (около полуметра) щипцы для захвата зажигалок и указали на последний марш, за которым была крохотная площадка и дверь, открытая на чердак. При подъеме я заметил, что почти на всех площадках стояли ящики с песком и кое-где бочки с водой. Такие же ящики и бочки с водой были на чердаке. Там нас встретил «старший» и пояснил, что и как делать, предупредил, что при подлете самолетов заработают зенитки и из-за осколков снарядов надо сидеть и наблюдать из чердачного окна и только при падении зажигалки выскочить, тут же хватать ее щипцами и бросить в бочки с водой или ящики с песком.

Вдруг замолчали зенитки и сирены, стало тихо, и мы вылезли из чердачного окна на крышу. Прилегли на теплую кровлю. Стало уже темно, только слабые остатки вечерней зари. Почти не чувствовался легкий теплый ветерок, небо было чистое, с редкими облачками, и было очень далеко видно, так как дом возвышался над окружающими домами. Тепло, тихо, ни одного огонька, хорошая, чем-то уютная, июльская ночь. Начали высыпать звезды. Но вот вдалеке появились вспышки, подобные зарнице. Они все расширялись и приближались, сначала беззвучно, затем донеслось все усиливавшееся тарахтение зениток, мелькающие разрывы снарядов и отдельные вспышки на земле от рвущихся с характерным звуком бомб. Лучи множества прожекторов шарили, перекрещиваясь, по небу: туда-сюда. Иногда их перекрестия останавливались — значит, захватили цель. Сначала вдалеке, потом все ближе вспыхивали, разрастаясь, отдельные очаги пожаров. Мы насторожились и впервые почувствовали: вот оно, приближается! Заработали ближайшие зенитки, грохот стал оглушительным, посыпались осколки. Мы ретировались в чердачное окно и стали напряженно прислушиваться и вглядываться. Сквозь непрерывный грохот послышался нарастающий гул приближающегося бомбардировщика, затем свист падающих бомб и взрывы, взрывы! Гул, свист и взрывы все ближе и ближе. Тогда я впервые испытал страх, замер и, кажется, судорожно вцепился в край чердачного окна. Появилось ощущение полной беззащитности. Вой самолета был, казалось, над самой головой. Раздался короткий свист и страшный грохот разрыва. Здание содрогнулось, но нет, это не на нас, а где-то рядом. Вскоре там начался пожар, затем рев пожарных машин и «Скорой помощи». Оказалось, что бомба угодила в одно из зданий Оружейного переулка. На нас упало несколько зажигалок, но все они полетели во двор. Сверху видно было, как там, внизу, кто-то хватал разгорающиеся зажигалки и бросал в бочку или песок, одну за другой. Самолет пролетел, и ближние зенитки стихли. Затем все повторилось вновь и так, волна за волной, больше часа или двух. При каждом приближении очередной волны все внутри напрягалось и хотелось сжаться и куда-то забиться. Но вот частота волн уменьшилась и как-то внезапно все прекратилось. Только вдалеке были отдельные всполохи. На наш участок крыши не угодила ни одна зажигалка, только сыпались осколки зенитных снарядов. Налет кончился. Мы вылезли на крышу. На фоне сплошь темных домов и кварталов то там то сям ярко светились очаги пожаров, но их было немного. Некоторое время ожидания, и раздался сигнал отбоя. Я скатился вниз к входным дверям и стал высматривать среди покидающих убежище тетю с дядей. Вот появились и они. «Куда ты делся, мы же волновались?» — с укором и облегчением твердила тетя. Я объяснил, что дежурил, но всю дорогу до дому она упрекала, что мне надо было их предупредить. А я как-то оправдывался, хотя в душе думал: ну да, так бы вы меня и отпустили! Пришли в квартиру, было около 3 или 4 ночи, позвонили домой на Арбат, сообщили, что все в порядке, мама сказала, что у нее тоже нормально. Коротко поговорив о распорядке на день, я, не раздеваясь, лег поспать. Радио не выключали. Рано утром, наскоро перекусив, я захватил авоську со свертком продуктов и поехал на работу. Остановка автобуса и троллейбуса («Б» или 10) на Садовом кольце была недалеко от Оружейного переулка. Там еще работали пожарные, но дыма не было. По дороге до площади Восстания (теперь Кудринской), где я слез, вертел головой, отыскивая следы налета, но никаких признаков не обнаружил.