Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

6 октября поэт пишет Георгиевскому: "Не живется, мой друг, не живется... Гноится рана, не заживает. Будь то малодушие, будь то бессилие, мне все равно... Только и было мне несколько отраднее, когда, как, например, здесь с Петровыми, которые так любили ее, я мог вдоволь об ней наговориться".

Речь идет о семье тогдашнего русского священника в Женеве, которому Тютчев как раз и исповедовался; может быть, поэт только потому и сумел это совершить, что имел дело с человеком, хорошо знавшим и ценившим Елену Александровну.

Проходит еще два месяца с лишним, и поэт 8 декабря пишет Полонскому: "Друг мой, теперь все испробовано - ничто не помогло, ничто не утешило, не живется - не живется - не живется... Одна только потребность еще чувствуется. Поскорее торопиться к вам, туда, где что-нибудь от нее осталось... меня тянет в Петербург, хотя и знаю и предчувствую, что и там... но не будет по крайней мере того страшного раздвоения в душе, какое здесь... Здесь даже некуда и приютить своего горя. Мне бы почти хотелось, чтобы меня вытребовали в Петербург именем нашего комитета" (Комитета цензуры иностранной. - В.К. ).

Миновало уже около полугода со дня смерти Елены Александровны, а дочь поэта Анна сообщает сестре Екатерине (20 января 1865 года), что он "безудержно... предается своему горю, даже не пытаясь преодолеть его или скрыть... обижен на всех нас, и на меня особенно, за отсутствие сочувствия... Но встать на его точку зрения я не могу".

Несколько позднее Анна писала об отце, что "его горе, все увеличиваясь, переходило в отчаянье, которое было недоступно утешениям религией... Я не могла больше верить, что Бог придет на помощь его душе, жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти". И Анна пришла к выводу, что теперь, после смерти Елены Александровны, поэту "самому недолго осталось жить".

Это было не только ее мнение. И во многих позднейших сочинениях о поэте годы, последовавшие за его страшной потерей, рассматриваются как неотвратимое умирание, чуть ли не как затянувшаяся агония, хотя дело идет ни много ни мало о девяти годах. Внимательное и объективное изучение жизни Тютчева в последнюю пору убеждает, что такое представление ложно. Конечно это был эпилог его жизненной драмы, но эпилог по-своему не менее содержательный, не менее значительный, чем предшествующая судьба поэта.

Как это ни удивительно, даже в первый год после кончины Елены Александровны Тютчев, при всем своем безграничном отчаянии, продолжал мыслить, творить, действовать.

И можно утверждать, что Тютчева спасла от отчаяния его вера в Россию, вера, побуждавшая его к деятельности. В конце ноября - начале декабря 1864 года Тютчев написал в Ницце полные безнадежного отчаянья стихи:

...Жизнь как подстреленная птица,

Подняться хочет -и не может...

Нет ни полета, ни размаху

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья...

Поэт посылает эти стихи Георгиевскому для опубликования в журнале "Русский вестник". А двумя днями ранее он пишет ему же: "Одно только присуще и неотступно, это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты". Однако в том же самом письме, продолженном Тютчевым на следующий день, 12 декабря, он утверждает, что "одна только деятельность могла бы спасти меня - деятельность живая, серьезная, не произвольная..." И тут же со всей ясностью говорит, какую деятельность он имеет в виду. Тютчев пишет, что можно действовать лишь при условии, если слышишь, как "осязательно бьется пульс исторической жизни России".

Он утверждает - быть может, отчасти перенося на других людей то, что со всей остротой испытывает сам: "Странное явление встречается теперь между русскими за границею, как бы в смысле реакции противу общего стремления, это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом столкновении с нерусским миром". И далее говорится о сегодняшней России, - как она воспринимается издали: "То, чему доселе приписывали одну материальную Силу, оказывается чем-то живым, органическим, мыслящею, нравственною Силою. Гора не только тронулась с места, но и пошла, и идет, как человек".

Тютчев дает здесь чрезвычайно верную оценку тогдашнего духовного движения в России; достаточно напомнить, что именно в тот момент, в середине 1860-х годов, начался высший расцвет творчества Толстого (в 1863-м он приступил к созданию "Войны и мира") и Достоевского (в 1865-м начато "Преступление и наказание"). Разумеется, Тютчев не имел в виду эти творения как таковые, он писал о состоянии русской духовной культуры в целом; но явление "Войны и мира" и "Преступления и наказания" осязаемо подтвердило верность его видения современной России.

Через два года с небольшим, 16 февраля 1867 года, Эрнестина Федоровна напишет своему брату Карлу, который советовал ей уговорить Тютчева получить назначение на дипломатический пост за границей: "Мой муж не может больше жить вне России, величайший интерес его ума и величайшая страсть его души это следить день за днем, как развертывается духовная работа па его родине, и эта работа действительно такова, что может поглотить всецело..."

Лишь сознавая все это, мы сможем верно понять Тютчева, который в своих исполненных предельного отчаяния письмах конца 1864-го - начала 1865 года не перестает горячо обсуждать политическое положение России. Так, в письме Георгиевскому от 6 октября, утверждая, что "страшной пустоты... ничего не наполнит", что его "жизнь утрачивает способность возродиться, возобновиться". Тютчев тут же с обычной страстностью говорит о внешнеполитических статьях Георгиевского, о близящейся встрече Александра II с Наполеоном III, результаты которой чрезвычайно его заботят, и он, как обычно, стремится воздействовать на находившегося тогда поблизости, в Швейцарии, Горчакова и т.д., и т.п. Он пишет о своих надеждах на то, что в предстоящих переговорах "мы удержим за собою... всю нашу политическую самостоятельность". И уже написав это Тютчев как бы спохватывается: "Но довольно. Мочи нет притворяться, скрепя сердце, говоря с участием о том, что утратило для меня всякое значение. Боже мой, Боже мой, все это было хорошо при ней..." - так заключает Тютчев, лишний раз свидетельствуя о причастности Елены Денисьевой к его политическим страстям.

В одном из следующих писем к Георгиевскому (от 11-12 декабря) поэт, высказав свое восхищение Россией, которая предстает "чем-то живым, органическим мыслящею нравственною Силою", опять-таки перебивает самого себя: "...Довольно, довольно гальванизировать мою мертвую душу. Воскресить ее невозможно",

Но душа поэта постоянно вбирала в себя эту живую и мыслящую, нравственную силу родины. И уже 21 декабря Тютчев создает стихотворение о появившейся тогда энциклике (послании) римского папы Пия IX, осудившей как "заблуждение" свободу совести. В глазах поэта это было вопиющим антинравственным актом, и он сравнивал папу (его называли, по ветхозаветной традиции, первосвященником) с иерусалимским первосвященником, который обрек на позорную казнь взывавшего к свободе совести Христа: