Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

К этому следует добавить, что и в истории христианства поэт ценил прежде всего ту нравственно-историческую стихию, которая всецело противостояла "обожествлению человеческого я"; потому он и отвергал католический "папизм" (но не - как мы еще увидим - католицизм вообще) и протестантство.

Аксаков недвусмысленно писал о поэте, что "его "пламень" не был в нем тем светлым "горением духа", к которому призывают людей учителя христианства". Что же касается тютчевского восприятия церкви в собственном смысле слова, Иван Аксаков сказал об этом с полной определенностью: поэт "был совершенно чужд в своем домашнем быту не только православно-церковных обычаев и привычек, но даже и прямых отношений к церковно-русской стихии".

Речь идет - это надо подчеркнуть - именно о личном, коренящемся в самых глубинах духовного бытия, отношении Тютчева к церкви. Поэт достаточно часто присутствовал на церковных службах и церемониях, но не в качестве их прямого участника, а как созерцатель воплощающейся в них духовно-исторической силы. Выше приводился тютчевский рассказ о том, как в 1843 году он по просьбе матери стоял с ней перед знаменитой иконой Иверской Божьей Матери (в часовне у Красной площади).

Очень характерен и его рассказ в письме к жене от 7 августа 1867 года: "Я в виде развлечения ездил к Троице присутствовать на юбилее митрополита Филарета Московского. Это действительно был прекрасный праздник, совсем особенного характера - очень торжественный и без всякой театральности... Маленький, хрупкий, изможденный до последней степени*, однако со взором, полным жизни и ума, он господствовал над всем происходившим вокруг него, благодаря бесспорной нравственной силе... В виду всего этого прославления он был совершенно прост и естествен и, казалось, принимал все эти почести только для того, чтобы передать кому-то другому - кому-то, чей он был только случайный уполномоченный. Это было очень хорошо. Это действительно было торжество духа... Во всех... подробностях чувствовался отпечаток Восточной Церкви. Это было величественно - и вполне серьезно".

Совершенно ясно, что Тютчев говорит здесь прежде всего о тысячелетней нравственно-исторической силе. Между тем Аксаков, зная, конечно, о таком тютчевском восприятии церкви, толковал его едва ли правильно. Тот факт, что Тютчев не "жил" в церкви, а только созерцал ее, Аксаков весьма неубедительно выводил попросту из его "заграничной долгой жизни в местах, где не было ни одного русского храма".

Что же касается "недостатка веры" в Тютчеве, Иван Аксаков попытался объяснить этот недостаток некой безнадежной слабостью его духа... Он заявил, что поэт мучился "сознанием недосягаемой высоты христианского идеала и своей неспособности к напряжению и усилию". Тютчеву, не без жесткого критического пафоса писал Аксаков, "не суждено было... обрести и того мира, который... дается лишь действием веры... равномерным, соответственным развитием и деятельностью в человеке всех его нравственных сил... Пустота в человеке, если не христианских верований, то христианских убеждений, каким был несомненно Тютчев, могла быть наполнена лишь одним высшим содержанием - деятельностью, - деятельностью не одной мысли, но и других нравстственных сторон духа. Ум Тютчева парил в даль и в высь, в самых отвлеченных областях мышления, - а сам он, будто свинцовыми гирями, прикован был, как любят выражаться поэты, долу: немощью воли, страстями, избалованностью - ненавистницей работы и усилия".

Здесь, собственно, сразу два в общем-то различных по своей сути обвинения: Аксаков усматривает в жизненном пути Тютчева и недостаток действия всей цельности нравственных сил, которое одно могло бы привести поэта к истинной вере, и, с другой стороны, недостаток деятельности вообще.

Что касается первого обвинения, Иван Аксаков, как ни странно, сам себе исчерпывающе ответил в следующей меткой характеристике жизни тютчевского духа: "Как обозначить край познаванию истины? Как удержать пытливость бдящего духа?.. Он не мог ни загасить, ни ослабить сжигавшего его пламени, ни смирить тревожных запросов мысли, - он не мог удовлетвориться дешевою сделкою между постигаемым и непостижимым..." Про таких людей, каким был сам Аксаков, можно бы сказать, что они обретали это "удовлетворение", но Тютчев действительно не мог его обрести...

Второе обвинение - в "недостатке деятельности вообще" - обусловлено тем, что Аксаков и Тютчев совершенно различно относились к самому понятию "деятельность", о чем еще будет речь.

Беззаветной и поистине сжигающей была вера Тютчева в Россию, так мощно и проникновенно воплотившаяся в его поэзии. Эта вера, вспыхнувшая еще в отроческой душе в 1812 году, расширялась и углублялась на протяжении всей жизни поэта. Ни в коей мере не закрывая глаз на темные и больные стороны современной ему действительности, он все более уверенно прозревал неиссякаемые нравственные первоосновы русского народного бытия и сознания.

Тютчев вовсе не склонен был идеализировать даже и самое "темную толпу непробужденного народа", о которой он писал в 1857 году в Овстуге:

...Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет...

И тем не менее именно в толще народа он чуял свет непобедимого стремления к высшему нравственному идеалу. В том же 1857 году он говорил (в письме к жене от 13 мая) про народные толпы перед Троице-Сергиевой лаврой, "стекающиеся туда пешком изо всех углов и со всех пределов этой необъятной страны. Да, если существует еще Россия, то она там и только там".

В тютчевской несокрушимой вере в Россию - народную Россию - ни в коей мере не было националистического возвеличивания своей страны, ибо поэт искал в русском народе те нравственные ценности, которые имеют заведомо всечеловеческое, всемирное значение.

Еще в своей статье 1844 года "Россия и Германия" поэт усматривал истинное и высшее проявление русской народной воли в том, что победа 1812 года принесла национальное освобождение не только русскому, но и германскому народу. Тютчев писал: "Только одно слепое невежество, умышленно отводящее свои взоры от света, может ныне отвергать эту великую истину", ибо разве не Россия "восстановила целую народность, целый мир, готовый пасть? Не она ли призвала его к жизни самобытной, не она ли вернула ему его самостоятельность и организовала его?.. Она всегда сумеет воспрепятствовать тому, чтобы виновники политических опытов успевали отторгнуть или совратить целые народности от центра их установившегося единства и затем перекроить их по воле своих бесчисленных фантазий как предметы неодушевленные.

Позволительно утверждать с историей в руках, - продолжал Тютчев, - что в политических летописях вселенной трудно было бы указать на другой пример союза столь глубоко нравственного, как тот, который связует в продолжение тридцати лет Германию с Россией, и, благодаря именно этому великому началу нравственности, он был в силах продолжаться, разрешил многие затруднения, преодолел немало препятствий".