Гвидо Препарата -

Добровольческий корпус, сколоченный на скорую руку в конце войны и насчитывавший в 1919 году около 400 тысяч че­ловек, был, словно свора собак, натравлен на охваченные бес­порядками германские города, руководимые советами. Так на­зываемые белые (то есть контрреволюционеры) подавили революцию с беспощадной жестокостью. В Берлине в ночь на 15 января были зверски избиты прикладами и убиты выстрела­ми в голову Карл Либкнехт и Роза Люксембург; они не принима­ли участия в «революции», но с их разоблачительными статья­ми, которые регулярно печатались в органе КПГ «Die rote Fahne» («Красное знамя») и раскрывали зловещий сговор меж­ду Эбертом и квартирмейстером генерального штаба Тренером, надо было немедленно покончить. Это убийство было на руку и Москве, желавшей «взять под контроль [новообразованную коммунистическую] партию» (19) и очистить её от независи­мых руководителей.

То была новая порода людей, «стройных, поджарых... выко­ванных из стали», которые, пылая жаждой мести, маршировали с фронта (20). Это были не безутешные монархисты и не нищие пролетарии, коим было не к чему возвращаться, — в отличие от всех них, эти Geachteten, отверженные стервятники, бывшие некогда частью образованной немецкой буржуазии, пали жертвой совершенно иных чувств. Было такое впечатление, что распад германского аристократизма, распятого в Компьене в ноябре 1918 года, выпустил на волю более древних богов из неизмеримых глубин германской идеи.

Все они искали чего-то совершенно иного... Пока они не услы­шали заветного пароля. Они предчувствовали произнесение его; им самим было суждено его выговорить, стыдясь его звуча­ния, с немым страхом вывернуть его наизнанку, и хотя они до поры избегали этого слова в своих дискуссиях, они всегда чувст­вовали, что оно витает над их головами. Изуродованное эпо­хой, таинственное, чарующее, ощущаемое интуитивно, но непризнаваемое вслух, возлюбленное, но неподчинившее, это слово излучало таинственную силу из глубин непроницаемого мрака. Это слово было: Германия (21).

Война, «закалка стали» и разрыв с имперской ложью и пре­тенциозностью вильгельмовской эпохи пробудили во многих ветеранах понимание острой необходимости созидания нового порядка. Они были убеждены, что следует навсегда покончить с прусским унижением остальной Германии, но одновременно интеллектуальные сливки Добровольческого корпуса, стыдив­шиеся своего мелкобуржуазного происхождения, высоко ценя интеллектуальные традиции своего класса, ненавидели его за мещанство и филистерскую мораль. В ходе бесчисленных кара­тельных рейдов по трущобам крупных городов белые бригады Добровольческого корпуса наблюдали пролетариев, скученных в темных жилищах на жалких лежанках, испытывали смешан­ное чувство расслабляющей жалости и мгновенно возникавше­го отвращения. Страна была расколота; но им был чужд гума­низм гетто.

Мы вошли в пригород. Вокруг стояли тихие уютные дома, увитые плющом, откуда нас весело приветствовали и бросали нам цветы. Многие горожане выходили на улицы, приветствен­но махали нам руками, а во многих окнах были даже вывешены флаги. Но что пряталось за теми закрытыми ставнями, за равно­душными оконными стеклами, под которыми проходили мы — измученные, утомленные, но полные решимости и заслужив­шие, как нам казалось, наш высокий жребий. Здесь, в пригоро­де, жизнь текла по-другому и пребывала на ином уровне; напря­женный пульс ее выдавал изощренность и изысканность, резко выделявшиеся на фоне наших грубых солдатских сапог и гряз­ных рук. Наша алчность не простиралась на эти дома, но они скрывали — и мы знали это — плоды культуры, принадлежавшей начавшемуся столетию, которое безмятежно шло своим чере­дом. Этот мир был буржуазен, его идеи были насквозь буржуаз­ны — светское обучение, личная свобода, гордость за свое дело, живость и энергия духа, — все это теперь было подставлено под удар озверевших масс, и мы выступили на защиту этого мира, ибо он был незаменим... Именно мы, сражаясь под старыми зна­менами, спасли отечество от хаоса. Пусть простит нас Бог, ведь мы погрешили против духа. Мы хотели спасти граждан, но спа­сали и сохраняли буржуазию.

Однажды даже я вошел в пролетарскую казарму. Моим глазам открылось зрелище крохотной, не более десяти квадратных фу­тов комнаты, уставленной кроватями. В этой тесноте спали семь человек — мужчин, женщин и детей. Две женщины лежали в кровати с детьми. Когда мы вошли, одна из женщин сдавленно засмеялась, и тогда те, кто топтались у входа, хлынули в комна­ту. К женщинам подошел унтер-офицер; она стремительно от­бросила одеяло, задрала рубашку и, повернувшись к нему белы­ми ягодицами, издала громкий неприличный звук. Мы отпрянули, в то время как остальные обитатели комнаты бук­вально сложились пополам от грубого хохота, они хлопали себя по ляжкам и давились от смеха. Смеялись даже дети; они вместе с женщинами кричали нам: «Свиньи!,»; теперь вся комната была полна хохочущими телами. Мы медленно отступили и продол­жали пятиться, пока снова не оказались в коридоре (22).

Воспользовавшись апатией среднего класса, новоявленные ландскнехты усмирили низший класс и утонили в крови скоротечную вспышку гражданской войны, которую — совершенно парадоксальным образом — социал-демократы вели против сво­их детей — рабочего класса — с помощью белогвардейских контрреволюционных бригад (23).

В Мюнхене тем временем произошло еще одно выходящее из ряда вон событие. 7 ноября 1918 года, еще до того, как Эрцбергер подписал перемирие, на Терезиенвизе собралась стопятидесятитысячная толпа мужчин, женщин и детей, ведомая слепым крестьянином по фамилии Гандорфер, и провозгласила вождем Баварской республики Курта Эйснера, бывшего берлин­ского драматурга еврейского происхождения, бывшего в свое время радикальным деятелем независимой СДПГ.

В своих пылких речах, обращенных к толпам солдат и граж­данского населения, Эйснер страстно говорил о «диктатуре сво­бодных людей», обрушиваясь на ядовитую алхимическую химе­ру либерализма. «Как могут сочетаться между собой, — гремел он с трибун, — братская любовь и жажда наживы? Это то же са­мое, что добавить ртуть к свинцу... Какой вздор!» (24) Едва ли являясь представителем южнонемецкого духа, Эйснер был скорее «одним из тех химерических гибридных персонажей, коих в изобилии порождают времена хаоса, призрак, вызванный из недр сатанинского политического шабаша, дабы предать анафе­ме труп Второго рейха» (25).

Желая манипулировать страстными утопистами, этими но­выми милленариями, этими новыми мюнхенскими апостолами радикализма в их стремлении очистить имперское прошлое Германии, вытравить его их коллективной памяти, администра­ция США предложила Эйснеру участвовать в избирательной кампании, которая должна была — посредством обнародования секретных государственных документов — вылиться в полное и безоговорочное признание ответственности Германии за раз­вязывание войны. Эйснер подчинился, опубликовав должным образом отредактированные — для усиления их зловещей тенденциозности — фрагменты документов, извлеченных из архивов баварского министерства иностранных дел.