Гвидо Препарата -

В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основате­лей Германской демократической партии, но в отличие от Рате­нау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни — глав­ное, чтобы это были победители. Сгодилось все — Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.

Итак, при Веймарской республике он рассудительно добавил к своим «интересам» таковой «мелкого чиновника, созданного союзниками немецкого банковского аппарата» (55). 22 марта 1922 года он подчинился меморандуму Джона Фостера Даллеса, влиятельного адвоката из уолл-стритской фирмы Салливена и Кромвеля. Именно он выступил в Версале с мелочными при­дирками, благодаря которым бремя расходов на военные пенсии союзникам было бесчестно добавлено к окончательному итогу суммы репараций. Будучи все время повитухой немецкого «про-буждения», находился теперь в Берлине и наблюдал — среди все­го прочего — за деятельностью немецкой банкирской решетки.

По его предложению Шахт представил «решение проблемы репараций» — утопический проект, согласно которому союзни­ки, вместо того чтобы одалживать деньги расточительным вей­марским министерствам, будут отдавать средства нескольким огромным конгломератам, специально созданным для этой це­ли. Шахт предлагал образование гигантских промышленных картелей, которые должны были стать реципиентами кредито­ванной американцами наличности, а также обладателями спе­циальных экспортных лицензий, предоставленных им веймар­скими властями. Эти лицензии должны были позволить картелям в течение, скажем, десяти лет расплатиться с долгами и приступить к восстановлению германской экономики.

Это было из области научной фантастики: правдоподобный сценарий (картели), сконструированный на незрелых фанта­зиях (конкретность репараций). Эта фантастика привела Дал­леса в полный восторг: казалось, англо-американские клубы, наконец, нашли «своего человека». Даллес незамедлительно отправил памятную записку Томасу Лэймонту, главному дове­ренному лицу «Дж. П. Морган и К°», в которой и выразил свой восторг: «Доктор Шахт является одним из самых способных и наиболее прогрессивных молодых немецких банкиров, и мне думается, что его план, возможно, содержит некоторые мыс­ли, обладающие определенными достоинствами». Две недели спустя Даллес с большим энтузиазмом отвечает на предложе­ния Шахта: «Если окажется возможным поддержать политиче­скую стабильность, то я не сомневаюсь, что облигации и цен­ные бумаги, выпущенные теми монопольными корпорациями, о которых вы упоминаете, смогут заслужить доверие инвесто­ров» (56).

Теперь, когда Германия была «избавлена» от своей валюты, Шахт мог приступить к делу и заняться «реконструкцией». Бук­вально ниоткуда, спустя всего пять дней после гитлеровского путча, 13 ноября 1923 года, Шахт, словно «бог из машины» по­явился на политической сцене в роли уполномоченного по на­циональной валюте. В его задачу входило провести Веймарскую республику по шаткому мосту от убитого старого рейхсбанка к новому, обреченному на плен германскому банку.

Сидя за пустым столом, на котором стоял только телефон, Шахт в течение недели день и ночь обзванивал своих братьев по решетке. Наконец, отказавшись давать кредиты спекулян­там во временной валюте, выпускаемой в течение переходного периода, он подписал смертный приговор старой марке, за­фиксировав окончательную покупную цену на уровне 4,2 трил­лиона марок за один доллар. Таким образом, марка была стаби­лизирована на фатальном золотом стержне, один доллар равен 4,2 золотой марки, при этом двенадцать нулей были стерты. «20 ноября, — говорил Шахт, — можно считать вехой в истории стабилизации марки...» (57)

В этот же день президент рейхсбанка Рудольф Хафенштейн, управляющий, фактически растоптавший Капповский путч, по­терявший на инфляции половину золотого запаса банка и жал­ко смирившийся с крахом своей валюты, умер от сердечного приступа. В начале того года с ним встречался Норман. Это слу­чилось, когда немецкий банкир приполз к нему на коленях, ища сочувствия, и «человек-паук» нашел его «весьма симпатичным, но очень грустным человеком» (58).

Однако директора рейхсбанка, эти прирожденные фронде­ры и «злонамеренные, изъеденные молью паши» (59) едва ли да­ли ослепить себя дешевыми финансовыми проделками Шахта, и отнеслись к Шахту неприязненно. Они хотели старого доб­рого Гельфрейха, твердолобого националиста, бывшего импер­ского вице-канцлера и министра финансов, и главного пар­ламентского убийцу Эрцбергера и Ратенау: истинную, не подверженную предательству опору старого порядка. Однако те­перь в Веймаре все решали не немцы, а англо-американские клу­бы. Даллес рекомендовал Шахта Моргану и компании, Морган и компания Норману, а Норман правительствующим веймар­ским марионеткам. «В течение лета и осени [1923 года Норман] впервые услышал о докторе Ялмаре Шахте как о восходящей звезде германского финансового мира, человеке с парадоксаль­ным умом и незаурядной самостоятельной волей» (60).

22 декабря 1923 года Ялмар Шахт был избран управляющим Центральным Банком Германии. Гельфрейху, свободному те­перь от всяких хлопот, оставалось наслаждаться жизнью всего несколько лун: в апреле следующего года он погиб в железнодо­рожной катастрофе. Решительно, даже боги были на стороне доктора Шахта. Норман сгорал от нетерпения скорее встре­титься с Шахтом; своим сотрудникам он признался: «Я хочу с ним подружиться» (61). Он хотел этого так сильно, что в канун нового, 1924 года позвонил немцу и пригласил его в свой каби­нет в банке на следующий день в одиннадцать часов утра; «Наде­юсь, мы станем друзьями» — сказал он Шахту, прежде чем пове­сить трубку (62). Они встретились и стали больше чем друзья­ми; со времени их первой встречи все называли их не иначе как «близнецами».

Шахт был всего лишь полезным орудием, в лучшем случае средством, но настолько необходимым, что Норман изменил своим привычкам и принялся культивировать Шахта, наде­ясь заработать на нем много очков (63).

Ноябрьская стабилизация марки на уровне 4,2 стала в 1923 го­ду лишь предисловием к великой веймарской помощи, которой было суждено даровать немцам пять лет «синтетического про­цветания» (64), обеспечить так называемые золотые годы Вей­марской республики (1924-1929 годы). Джон Фостер Даллес еще в 1922 году упоминал о «политической стабильности». Это отношение положило конец «французскому сумасшествию» — именно так Норман рассматривал французскую оккупацию Ру­ра (65).

8 марте 1924 года клубы, через «Морган и К°», начали массированное спекулятивное наступление на французскую валюту. Агенты клубов, заняв позиции в узлах банкирской решетки, ста­ли накапливать франки, а затем, согласовав время, обрушили его курс на валютных биржах (66). Франк обвалился; француз­ский банк оказался бессильным перед этой атакой: у него не оказалось достаточных средств (иностранной валюты), с помо­щью которых можно было собрать упавшие в цене франки и по­высить затем его стоимость. Нанеся этот калечащий удар, «Морган и К°» позаботились и о лекарстве: они предложили Франции кредит в 100 миллионов долларов на шесть месяцев под залог французского золота. В конце апреля посол США в Берлине Алансон Хьютон записал в своем дневнике: «Англия и Америка взяли франк под контроль и, видимо, могут теперь делать с ним все, что захотят» (67).