Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

«Неравнодушная общественность» не могла закрывать глаза и отреагировала заявлением от лица руководства литературной секции Ленинградского клуба «Россия» при обкоме ВЛКСМ.

Его авторы отметили общую нездоровую атмосферу вечера с момента его начала:

Что же мы увидели и услышали?

Прежде всего, огромную толпу молодежи, которую не в состоянии были сдерживать две технические работницы Дома писателя. Таким образом, на вечере оказалось около трехсот граждан еврейского происхождения. Это могло быть, конечно, и чистой случайностью, но то, что произошло в дальнейшем, говорит о совершенно противоположном.

Понятно, что две технические работницы не могли противодействовать и тому, что творилось на сцене:

Владимир Марамзин со злобой и насмешливым укором противопоставил народу наше государство, которое якобы представляет собой уродливый механизм подавления любой личности, а не только его, марамзинской, ухитряющейся все-таки показывать государству фигу даже пальцами ног.

А. Городницкий сделал «открытие», что в русской истории, кроме резни, политических переворотов, черносотенных погромов, тюрем да суеверной экзотики, ничего не было.

Даже тихая женская лирика звучала как-то особенно в атмосфере «открытий», «злобы» и «насмешливого укора»:

Не раз уже читала со сцены Дома писателя свои скорбные и злобные стихи об изгоях Татьяна Галушко. Вот она идет по узким горным дорогам многострадальной Армении, смотрит в тоске на ту сторону границы, на Турцию, за которой близка ее подлинная родина, и единственный живой человек спасает ее на нашей советской земле – это давно почивший еврей по происхождению, сомнительный поэт О. Мандельштам.

Понятно, что еще более сомнителен тунеядец Бродский, выступлением которого, как мы помним, вечер и закончился:

Он, как синагогальный еврей, творя молитву, воздевал руки к лицу, закрывал плачущие глаза ладонями. Почему ему было так скорбно? Да потому, как это следует из его же псалмов, что ему, видите ли, несправедливо исковеркали жизнь мы – русские люди, которых он иносказательно называет «собаками».

Обратимся, наконец, к тому, какую реакцию вызвало выступление Довлатова. И тут снова мы сталкиваемся с особым смещением, поворотом. Вот как вспомнил довлатовский рассказ Валерий Попов:

Довлатов читал рассказ о том, как полковник с племянником, напившись, куда-то полетели. Это была простенькая вещь. Я не скажу, что она меня потрясла. Тогда все летали. Летать – это первое, что приходило в голову вольнодумцам.

Прохладное отношение со стороны коллег по сцене компенсировалось, как ни странно звучит, авторами из клуба «Россия»:

Трудно сказать, кто из выступавших менее, а кто более идейно закален на своей ниве, но чем художественнее талант идейного противника, тем он опаснее. Таков Сергей Довлатов. Но мы сейчас не хотим останавливаться на разборе художественных достоинств прочитанных сочинений, ибо когда летят бомбы, некогда рассуждать о том, какого они цвета: синие, зеленые или белые.

То, как рассказал Сергей Довлатов об одной встрече бывалого полковника со своим племянником, не является сатирой. Это – акт обвинения. Полковник – пьяница, племянник – бездельник и рвач. Эти двое русских напиваются, вылезают из окна подышать свежим воздухом и летят. Затем у них возникает по смыслу такой разговор: «Ты к евреям как относишься?» – задает анекдотический и глупый вопрос один. Полковник отвечает: «Тут к нам в МТС прислали новенького. Все думали – еврей, но оказался пьющим человеком!..»

Парадоксально, как повлияли выступление и «заявление» на судьбы участников вечера. Александр Городницкий:

Я после выступления почти сразу уехал из Ленинграда: в 1968 году моя песня «Атланты» заняла первое место в СССР как лучшая песня советской молодежи. И меня послали на Белую олимпиаду в Гренобль как – ни больше ни меньше – «Шансонье СССР – 68».

Неприятности, тем не менее, последовали:

Но потом все репрессии, которых требовали наши обвинители, были применены. Мою книжку «рассыпали», мне было отказано в приеме в Союз писателей. На 14 лет я попал в черные списки – меня нигде не печатали.

Трудно сказать, насколько «репрессии» завязаны на январском вечере 1968 года. Например, у Татьяны Галушко через три года выходит книга стихов «Равноденствие». Валерий Попов уже в 1969 году выпускает свою первую книгу «Южнее, чем прежде». Выступление Бродского – еще один шаг к его поэтической славе, неофициальному статусу первого поэта страны. Его не печатали, но не замечать Бродского уже было нельзя.

Довлатову достался только благожелательный отзыв ленинградских борцов с сионизмом, признавших его талант. Полученную окольными путями копию «заявления» Довлатов ценил по необходимости. Проблема заключалась в том, что его не только не печатали, но и не признавали. Еще раз напомню чеканное: «Его появление (так же как перед тем и исчезновение) сильного впечатления ни на кого не произвело». Якову Виньковецкому – также участнику вечера – Довлатов делает подарок. Из воспоминаний Дианы Виньковецкой:

После этого знаменитого вечера, для более близкого знакомства, Довлатов прислал Якову книжечку «Тля» Шевцова (было такое произведение, осуждающее все виды несоциалистического искусства) с надписью: «Абстрактной, художественной тле от тли литературной».

Важно, что энтомологическое самоопределение не было следствием официальной критики, которая Довлатова просто не знала, а вытекало из общего дружеского отношения к его прозе. Вскоре Довлатов получает другой, куда более профессиональный отзыв на свою прозу.

В декабре 1967 года он отправил в «Новый мир» несколько своих рассказов. Очень быстро приходит ответ от Инны Соловьевой – известного театроведа и критика, сотрудничавшей со столичным журналом. Довлатов полностью помещает отзыв в «Ремесле»:

Эти небольшие рассказы читаешь с каким-то двойным интересом. Интерес вызывает личная авторская нота, тот характер отношения к жизни, в котором преобладает стыд. Беспощадный дар наблюдательности вооружает писателя сильным биноклем: малое он различает до подробностей, большое не заслоняет его горизонтов…

Программным видится у автора демонстративный, чуть заносчивый отказ от выводов, от морали. Даже тень ее – кажется – принудит Довлатова замкнуться, ощетиниться. Впрочем, сама демонстративность авторского невмешательства, акцентированность его молчания становится формой присутствия, системой безжалостного зрения. Хочется еще сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом, для других – невероятным и пугающим.