Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Далее Инна Натановна отмечает, что на рассказах Довлатова лежит отпечаток «прозы для своих», жалеет как таковых молодых писателей, лишенных доступа к читателю. Выражается надежда, что «Довлатов освободится от излишеств литературного самоутверждения, но, увы, эта моя убежденность еще не открывает перед талантливым автором журнальных страниц». В общем-то, благожелательный отзыв. Есть только вопрос из области формальной логики: как можно освободиться от излишеств литературного самоутверждения, если в итоге перед автором не открывается путь на журнальные страницы? Где и каким образом избыть временный, но столь досадный недостаток?

Несколько слов о выборе журнала. Исходя из круга общения Довлатова, можно предположить, что он отправит свои тексты в «Юность», пойдет путем автора «молодежной прозы», который привел к успеху Ефимова. Но судя по деталям рецензии: «уникальном жизненном материале – невероятном и пугающем», речь шла о рассказах, которые позже вошли в «Зону». Именно «Новый мир» открыл повестью Солженицына «лагерную тему» в литературе того времени. Выбор темы и журнала показателен.

Довлатов не хочет в очередной раз писать о сложном внутреннем мире молодого героя, который не поступил в институт, непросто расстается со школьными иллюзиями (первая любовь, предательство друга), получает закалку в трудовом коллективе, а потом и повестку из военкомата. Напомню о судьбе молодого беллетриста Стасика Потоцкого из «Заповедника», который пошел в писатели ради вина и женщин:

Прочитал двенадцать современных книг. Убедился, что может писать не хуже. Приобрел коленкоровую тетрадь, авторучку и запасной стержень.

Первое же его сочинение было опубликовано в «Юности».

Рассказ назывался «Победа Шурки Чемоданова». Юный хоккеист Чемоданов много возомнил о себе и бросил учебу. Затем одумался. Стал прекрасно учиться и еще лучше играть в хоккей. Произведение заканчивалось так:

– Главное – быть человеком, Шурка, – сказал Лукьяныч и зашагал прочь.

Шурка долго, долго глядел ему вслед…

Выбор «Юности» как места дебюта молодого, может быть, даже прогрессивного, талантливого автора неслучаен. «Молодежная проза», как уже говорил, удивительно быстро, за несколько лет, выродилась, утонув в самоповторах и штампах. Герой Довлатова не только успел получить повестку, но уже вернулся из армии с «уникальным жизненным материалом», требующим разговора на другом уровне, отличного от «долго, долго глядел ему вслед…»

Думаю, что Довлатов ощущал в этом отношении некоторую двойственность. Не без оснований он полагал, что «эксклюзивность материала» может повлиять на восприятие текста: этика заслонит эстетику. «Срывание покровов», «кровоточащая правда жизни» вызовут должный отклик, который нельзя будет назвать по-настоящему читательским. Не зря Инна Соловьева говорит об «отказе от выводов, морали». Другое дело, что в этом нет «заносчивости» и «демонстративности». Мораль в неакцентированном виде у Довлатова была всегда. Об этом еще будет разговор. Что касается требуемых «выводов», то одна из проблем «Нового мира» и его авторов тех лет – определенный, школьного замеса дидактизм, который не всегда имеет отношение к морали как таковой. Впрочем, непонимание столичного журнала хорошо рифмуется с реакцией на рассказы из будущей «Зоны» и лиц из ленинградского круга Довлатова. Вернее, кругов, с которыми писатель как-то пересекался. Небольшой толщины, хотя очень емкие мемуары Виктории Беломлинской. Ее муж – Михаил Беломлинский – известный художник. Он, кстати, иллюстратор детских книг Игоря Ефимова, начиная со сборника «Высоко на крыше». Подруга Беломлинской – Людмила Штерн – позвала ее на чтение рассказов Довлатова. Штерн хвалит нового знакомого, Виктория принимает приглашение:

Он тогда читал куски из «Зоны». Кончил читать, и все стали бурно восхищаться. А я, помню, сидела в каком-то недоумении: все-таки мне странным показалось, что вот это, наверное, первый случай в русской литературе, когда писатель описывает заключенных не изнутри, а снаружи, когда позиция писателя – не заключенного страдальца, а охранника.

Хорошо, Беломлинская – взгляд несколько со стороны, как на Довлатова, так и на его прозу. А вот слова профессионала в литературе, связанного с писателем многолетней дружбой. Андрей Арьев – прозаик, критик, в будущем соредактор «Звезды». Из его интервью Николаю Крыщуку в петербургской газете «Дело»:

– Насколько мне известно, ни Валерий Попов, ни Андрей Битов здесь, на родине, не ценили Довлатова как писателя. У тебя тоже так было? Или ты уже в Ленинграде оценил его литературное качество?

– В общем, да. После того, как он вернулся из армии и написал «Зону». До этого в нем было слишком много самоценного юмора, чтобы расценивать его серьезно. Видимо, так к нему и относились окружавшие его литераторы. Плюс к тому он был моложе всей тогдашней питерской когорты, прорвавшейся вперед. Моложе Попова, Битова, Грачева, Вахтина, даже меня немного моложе.

Вызывает уважение честность Арьева, который не стал «подробно вспоминать» о своей высокой, не совпадающей с мнением большинства, оценке прозы Довлатова. А она в отличие от многих «друзей и почитателей» писателя, ставших таковыми после его смерти, – реальна. Об этом Довлатов пишет в одном из писем в конце 1980-х, обсуждая вопрос о своих публикациях на родине:

В ленинградском журнале «Звезда» с некоторых пор заведует отделом критики Андрей Юрьевич Арьев, мой старинный друг, который еще 25 лет назад интересовался моими писаниями.

О различии в поколениях я уже говорил, и здесь также могу согласиться с мнением Арьева. Но вот загадочное высказывание по поводу «самоценного юмора», которого оказалось «слишком много», требует перевода или хотя бы толкования. Можно предположить, что в такой несколько неуклюжей формулировке Арьев пытается сказать, что в человеческом измерении писатель казался интереснее им написанного.

Уже в начале писательского пути Довлатов не попадал ни в один из двух актуальных трендов эпохи: «молодежную прозу» или «новомировскую прозу». Но в любом случае попытка с «Новым миром» – тактически правильный ход. «Бросок на Москву» как попытка преодоления узости ленинградской литературной жизни. В душноватых мемуарах Дмитрия Бобышева есть хорошее объяснение ее особенности на примере одного из ленинградских классиков:

Геннадий Гор. Прозаик-фантаст, пишет для юношества, с сочувствием относится к литературной молодежи. Отнюдь не какой-нибудь идеологический мракобес, но, конечно, советский писатель: долбаный, дрюченый, «проваренный в чистках, как соль», – добавим из уже найденного нами тогда Мандельштама. И – что он может сделать для Вольфа, например? Или – для Наймана, начавшего пером любопытствовать в прозе? Рейн, кстати, тоже пустился повествовать и рассказывать о своих камчатских шатаниях не только в стихах. Да и я сочинил несколько безыдейных опусов в духе Олеши. Вряд ли этот робкоголосый Гор заступится за нас, загнанных в темный угол. Его и до «Литгазеты»-то не допустят. Он может лишь угостить нас чаем с печеньем, что он и делает.