Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Если бы подобный очерк написал подпольный ленинградский прозаик, неожиданно получивший доступ к официальному изданию, то публикация подняла бы некоторую волну. Шел бы разговор о том, что талант и на узком пятачке очерка смог показать себя. За этим следовали бы заключения о том, какие шедевры, должно быть, скрыты на страницах его настоящей прозы. Репутация гения крепнет. Проблема в том, что Довлатова не относили к «подпольным гениям». Очерк прошел незамеченным, хотя Щенников говорит в том же интервью «Радио Свобода»:

Об этом материале я никогда не распространялся, потому что на Сережу уже начались гонения всевозможные, и я никогда не афишировал ни этот материал, ни знакомство с ним, а теперь вот всплыло.

Герой очерка ошибается. «Гонения всевозможные» к тому времени, извините за цинизм, превратились в репутационную валюту. Они давали возможность закрепиться в списке «гонимых талантов». Повышение градуса «гонений» автоматически переводило «жертву» в гении. И тут уже вопрос: насколько правильным будет размен? Выгодны ли подпольному гению официальные публикации? Ленинградская неофициальная литература знала примеры «предательства».

Глеб Горбовский к началу шестидесятых числился среди крепких подпольных гениев. Его стихи можно было найти в самиздатовском «Синтаксисе». Многие стихи Горбовского, «теряя автора», уходили в массы, превращались в народные песни: «Когда качаются фонарики ночные», «У павильона „Пиво-Воды"», «Навеселе, на дивном веселе». Увы, в итоге поэт выбрал путь печатающегося автора. Даже несмотря на то, что в середине пятидесятых посещал ЛИТО при ДК Профтехобразования под руководством хорошо нам знакомого Давида Яковлевича Дара. О «несмотря» у нас разговор пойдет совсем скоро. В 1960-м выходит первый сборник Горбовского «Поиски тепла». Спустя три года его пригрело Ленинградское отделение СП, ряды которого он и пополнил. Для многих ревнителей чистоты поэзии Горбовский «закончился». Слава Гозиас в «Голубой лагуне» Кузьминского сказал так: «Русский поэт Глеб Горбовский незаметно скончался в конце 60-х годов ХХ-го столетия, но член союза советских писателей Глеб Яковлевич Горбовский продолжает славное проживание в Ленинграде на Васильевском острове».

Были и другие более причудливые варианты вхождения или полувхождения в официальную литературу. Также в начале шестидесятых среди ценителей свободного слова получает распространение имя Рида Грачева – прозаика и переводчика. Он родился в 1935 году в семье, имевшей отношение к литературе. Маули Арсеньевна Вите – мать Грачева – работала в заводских многотиражках, была спецкором «Комсомольской правды», дружила с Ольгой Берггольц. Зимой 1942 года мать и бабушка Рида умирают от голода в блокадном Ленинграде. Из дневника Ольги Берггольц:

Умерла Маулишка и Лидия Николаевна. Какая я скотина, что не позвонила ей в январе… О, как больно, как хочется исправить это – придти на ту квартиру, сказать ей: «Маулишка, да что ты? Ну же, вставай, живи». Я дружила с ней с 30-го года, и она была моей верной подругой.

Рид попадает в детский дом, откуда уже после войны его забирает дядя. После окончания филфака ЛГУ Грачев недолгое время работал в журналистике – сначала в Риге, потом в Ленинграде. Еще в студенческие годы Грачев самостоятельно овладевает французским языком, что позволило ему впоследствии переводить Сент-Экзюпери и Камю. Собственная проза Грачева с трудом доходила до читателя. Его писательский дебют состоялся в 1960 году. Рассказ «Песни на рассвете» вошел в коллективный сборник ленинградских молодых авторов «Начало пути». В следующем году альманах «Молодой Ленинград» познакомил читателей с рассказом Грачева «Дом стоял на окраине».

В последнем рассказе молодой писатель рисует портреты жильцов одного окраинного дома. Филимонов – формальный главный герой, приходит на место, где когда-то стояло здание. Теперь оно снесено, ландшафт «украсило» «пятиэтажное здание, составленное из бетонных плит». Сознание героя воскрешает образы соседей. Тут жил пожилой художник-оформитель – тайный поклонник абстрактного искусства. Зарабатывал он где-то на стороне:

Возвратившийся из далеких краев, жил шумно, торопливо и жадно. Он набрасывался на работу, на еду, на гостей, втискивался в такси, втягивал в дверцу жену, укатывал в гости, в театр, возвращался, размахивая палкой, закидывая маленькую голову в берете.

Художник принимал гостей, некоторых выгонял за «плохое поведение». Потом жажду общения заменяла жажда приобретательства:

Художник довольно быстро утолил свой голод по искусству, по умным людям и вдруг набросился на предметы. К дому подвозили мебель, художник подпрыгивал около грузчиков, срывая голос, ругался, обнаружив царапины на лаке, треснувшую ножку тахты. Покупки делались сюрпризом для жены, она должна была радоваться удачному выбору, и действительно радовалась, хлопотала, смеялась, затиснутая в комбинезон с брючками. Оба стали одеваться наряднее и чаще уходить вечером, а гости теперь бывали у них реже.

Затем память Филимонова воскрешает другую семейную пару. Следующая экзистенциальная зарисовка:

Он был высокий, с подчеркнуто спортивной фигурой, с модной прической, она – округлая, женственная, белокурая. Сначала они ссорились время от времени, но удивительно тихо – он выходил в коридор или на лестницу и курил, уставясь в пространство. Через час за ним выходила она, и они возвращались вместе. Филимонов догадывался, что эти ссоры вызваны пустыми часами, когда вдруг исчезает невидимый ритм, связывающий двоих. Они не были посвящены в происхождение этого ритма, получили его по наследству, не зная о нем. Они словно ехали на машине, не зная, когда кончится горючее, удивляясь перебоям, но не понимая их. Однако это их беспокоило. Филимонов чувствовал, что они бессознательно ищут какую-то формулу, какой-то рисунок жизни, и поздравил их про себя, когда старый шкаф был выставлен в коридор, а его место занял новый.

При этом сам Филимонов фигура авторского умолчания. Непонятно, кто он, откуда, чем занимается. Не хочется придираться к тексту, но еще одно обстоятельство бросается в глаза. Автор говорит, что «Филимонов прожил в нем не более полугода». Откуда за такой небольшой срок такое знание жизни обитателей, внутренних и внешних изменений, требующих гораздо большего времени? Такое ощущение, что автор парит над домом и его жильцами, взгляд с высоты замыливается, размывается. Налет литературности, придуманности несколько снижает впечатление от писательского дебюта. Намного интереснее Грачев в рассказах, посвященных теме войны и детства. И здесь ничего не нужно было придумывать. Все суше, четче, страшнее. Начало рассказа «Машина»: