Коллектив авторов - Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920–1930-е годы)

Статистика не дает возможности точно установить в составе попавших под вторичное переселение из северных нарымских комендатур в южные комендатуры Западной Сибири (Кузбасс, Алтай) долю «обезглавленных» семей, но общие масштабы предпринятых весной – осенью 1932 г. перебросок с севера на юг региона были впечатляющими: с 1 марта по 1 октября из Нарымского края убыло 33,5 тыс. спецпереселенцев, или ок. 18 % от их общей численности [1220]. И если переброска 2 тыс. семей, имевших в своем составе трудоспособных мужчин, которые были направлены на угольные шахты Кузбасса, носила характер экономической целесообразности (при среднем размере крестьянской семьи в 5 чел. доля данной группы составит около 10 тыс. чел.), то передислокация других неполных семей была вынужденной, таким образом репрессивная система исправляла собственные просчеты.

Прямым демографическим следствием того, что соединение семей под контролем карательных органов, начатое в 1932 г. и продолженное в последующие годы, состоялось, был рост рождаемости: в 1935 г. в нарымских комендатурах родилось 3110 детей. В том же году впервые с начала массовой депортации уровень рождаемости среди спецпереселенцев превысил показатели смертности [1221]. Безусловно, частично увеличение рождаемости следует отнести за счет вновь вступившей в брак молодежи, но столь же очевидно и действие фактора соединившихся на поселении семей.

Большой террор во многом определил новый всплеск репрессивного разъединения спецпереселенческих семей (арест глав семей по ст. 58 УК РСФСР). «Изъятия» из спецпоселков мужского населения как участников мифических «повстанческих» и прочих «организаций» если не по своим масштабам, то технологически воспроизводили массовые карательные операции в деревне в 1930–1931 гг. Для сибирских чекистов и региональной партноменклатуры концентрация в регионе спецпоселений давала возможность выгодно разыграть «кулацкую» карту. Еще до утверждения Политбюро «лимитов на расстрел» руководство Западной Сибири, объявив о раскрытии разветвленной «контрреволюционной повстанческой организации среди высланного кулачества», добилось разрешения на создание в регионе «троек» на несколько недель раньше, чем в целом по стране [1222].

За этим последовали массовые репрессии. Так, согласно карательной статистике, с 1935 по 1940 г. в спецпоселках Западной Сибири осуждению подверглось 6618 чел., из них 3776 чел., или 57 %, были осуждены в 1937–1938 гг. [1223]Следовательно, если исходить из того, что аресты почти целиком затронули глав семей – мужчин, а в спецпоселках Западной Сибири размещалось 50,5 тыс. семей, то очевиден вывод: «Большой террор» разъединил 7,5 % семей спецпереселенцев. С учетом же жестокости в проведении т. н. кулацкой операции, в ходе которой примерно половина осужденных была расстреляна, каждая вторая из упомянутых выше семей потеряла главу семьи навсегда.

В ходе массовых депортаций наиболее социально уязвимыми оказались иждивенцы, в частности дети и старики, а также инвалиды всех возрастов. При проведении зимней высылки 1930 г. сначала отсутствовали какие-либо документы, регулировавшие высылку детей всех возрастов. На начальном этапе акции в статистических сводках о ходе депортации определялся возрастной ценз – 18 лет – для отделения детей от группы взрослых. При высылке 1931 г. таким рубежом считались 16 лет, с этой отметки начинался и отсчет трудоспособного возраста. Кроме того, при учете выделялись категории детей (до 12 лет) и подростков (от 12 до 16 лет) [1224].

Фактор внезапности как один из элементов карательной антикрестьянской операции не позволял высылаемым деревенским жителям устраивать иждивенцев у родственников. Все происходило стихийно, «самотеком»; бродяжничество становилось заметным явлением. 22 февраля 1930 г. председатель СНК РСФСР С. И. Сырцов разослал местным органам власти директиву, в которой «во избежание добавочных эксцессов бродяжничества» требовал сообщить о «проводимых и намечаемых мерах [в] отношении детей кулаков[,] попавших в положение беспризорности» [1225]. 27 февраля 1930 г. зам. председателя СНК Д. З. Лебедь запрашивал о том, практикуются ли такие меры, как их патронирование, усыновление, передача на иждивение в колхозы и т. д. [1226]

Высокая детская заболеваемость и смертность при перевозке и расселении в зимних и суровых климатических условиях необжитых северных регионов (Северный край, Урал, Сибирь) вынудили репрессивные органы обратиться к партийно-государственному руководству за разрешением возвращать детей из мест поселения. 20 апреля 1930 г. за подписью Ягоды вышла директива, разрешавшая отправку на родину детей в возрасте до 14 лет. Однако днем позже поступила новая директива, в которой возрастной критерий для вывоза детей был снижен до десяти лет [1227]. Причина проявления подобного, по словам В.П. Данилова, «проблеска человечности, продержавшегося недолго» [1228], напрямую связана с личными впечатлениями побывавшего весной 1930 г. в Северном крае в качестве представителя комиссии ЦК наркома внутренних дел РСФСР В.Н. Толмачева. В «личном» письме от 16 апреля 1930 г. на имя заместителя председателя СНК РСФСР Д.З. Лебедя он со ссылкой на данные местных органов приводил следующие цифры: «Общий процент заболеваемости среди детей – 85. Смертность среди детей к общему числу детей – 7–8 %. Смертность среди детей к числу болевших детей – от 25 % (по Арх[ангельскому] округу), до 45 % (по г. Арх[ангельс]ку). Причем болеют и мрут младшие возраста… Все это говорит за то, что через две-три недели мы будем очевидцами еще более обостренных явлений, если не предпринять каких-то решительных мер» [1229].

Сложнее и драматичнее было восприятие крестьянской трагедии теми, кто сталкивался с нею ежедневно. Вот отрывок из доклада в Омский окрздравотдел 31 мая 1930 г. одного из медиков, работавшего во вновь созданной в глубине Васюганских болот Кулайской комендатуре: «…страдают все возрасты, дети и взрослые, дети опухают и помирают от недоедания. 75 % населения имеют вид тела истощенного, землистого цвета. <���…> Видя на глазах такую мучительную картину – голода и голодной смерти, я в особенности прошу дать ответа, какие приняты меры… В медикаментах недостатка не ощущается, но применение всей лечебной цели совершенно безрезультатно при отсутствии питания. А посему, считая недостатком со стороны медицины и нашей политики мучение детей полуголодной смертью, и на все вышеизложенное [прошу] дать те или иные указания» [1230]. Указания же, да и то противоречивые, поступали прежде всего от карательных органов.

Вывоз детей из спецпоселений действительно состоялся. Обобщающие данные об этом отсутствуют, известно лишь, что в 1930 г. из Северного края было вывезено 35 400 детей [1231]. Однако с детьми, оказавшимися в спецпоселках, была связана только часть проблемы. 29 апреля руководство ОГПУ распространило рекомендацию местным органам о том, как поступать с бежавшими из мест ссылки семьями с детьми. Взрослых членов семьи надлежало отправлять обратно, детей же в возрасте до 15 лет «можно обратно не высылать[,] при согласии родителей оставлять желающим родственникам» [1232]. Очевидно, что спецорганы дифференцированно подходили к детям, вывозимым с разрешения официальных органов, и бежавшим из спецпоселков со своими родителями. Кажется неожиданным, что для возвращаемых детей ценз составлял десять лет, а для бежавших 15 лет, т. е. существенно выше. Это было продиктовано, скорее всего, прагматическими соображениями: возврат на поселение и дальнейшее содержание возрастной группы от 11 лет и старше на положении иждивенцев в спецпоселках требовали дополнительных расходов. В дальнейшем возникла необходимость формализовать шедшую ранее стихийно отправку детей на попечение родственникам. 21 мая 1930 г. заместитель председателя ОГПУ С.А. Мессинг направил полпредствам телеграмму, в которой во избежание отказа родственников брать на воспитание прибывавших из ссылки детей чекистам предписывалось «впредь детей кулаков возвращать только при наличии соответствующей гарантии родственников[,] знакомых[,] берущих детей[,] предоставлять детям приют [и] воспитание» [1233].