Ирина Левинская - Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue

«Дело» Жебелева вызвало беспокойство зарубежных коллег и один из них, известный финский ученый А. М. Тальгрен, бывший членом-корреспондентом Российской Академии истории материальной культуры, написал письмо в защиту Жебелева в научное центральное управление Комиссариата народного просвещения СССР. От Жебелева потребовали дать «решительный отпор». Ответ Жебелева опять показался Ольденбургу недостаточно энергичным и был им переписан. В газете был опубликован текст, в котором, в частности, говорилось: «К сожалению, мы не учли того, что издание Кондаковского Семинария не осталось, как вы это говорите, на почве чистой науки, а в лице М. И. Ростовцева в самой резкой и оскорбительной для советских ученых форме бросило чисто политический вызов с полным осуждением тому послереволюционному советскому строю, в котором и на который мы работаем. Широкая общественность горячо откликнулась на происшедшее, потребовав объяснений у нас, напечатавших свои статьи в издании, которое уже одним напечатанием вызова М. И. Ростовцева, нам при посылке наших статей неизвестного, показало, что оно носит не чисто научный характер».

Отношение М. И. Ростовцева к отречению от него Жебелева было сочувственно-великодушным: «Глубоко жалко мне Сергея Александровича, – писал Ростовцев в письме к А. М. Тальгрену. – Лжет человек, не переставая, и все знают, что лжет, но все же заставляют его лгать – просто для собственного удовольствия… Сергей Александрович любит правду, и ему лгать, конечно, очень тяжело». В письме А. А. Васильеву от 29 февраля 1929 г. Ростовцев повторяет эту мысль: «Положение в Академии не только сложно, но глубоко противно. Все построено на сплошной лжи… Но заставить Сергея Александровича сказать еще раз ложь, явную для всех, это верх подлости и подлости ненужной» 222.

Сам Жебелев переживал свое предательство мучительно. В написанном в 1932 г. «Автонекрологе» он оценил свой поступок как не имеющий оправдания: «Я публично отрекся от него, отрекся, конечно, вынужденно, в силу сложившихся, но несколько не оправдывающих меня обстоятельств и соображений, не делающих чести моему мужеству и являющихся в моих глазах одним из самых мрачных эпизодов моей жизни» 223.

Не в память ли об этой трагической истории Бикерман в некрологе Жебелева соединяет вместе три имени вольных и невольных участников его «дела»: Ростовцева, Жебелева и Смирнова?

Думается, что за погромной рецензией Бикермана таится не память о крещении Лурье или о его советской службе, а нечто иное, гораздо для Бикермана более важное. Но прежде чем предложить свое объяснение, мне хотелось бы чуть подробнее остановиться на фигуре автора книги, вызвавшей столь жесткий отпор Бикермана.

«Лурье был сыном успешного офтальмолога, известного своей ученостью и филантропией», – пишет Баумгартен 224. Так и видишь перед собой импозантного столичного врача, выходящего из кабинета на Невском. Ничего не может быть дальше от действительного положения вещей. Отец Лурье, Яков Анатольевич Лурье (или Лурья, так он писал свою фамилию), был офтальмологом в провинциальном Могилеве. Лечил он многих пациентов бесплатно. «Гонорар он брал только с состоятельных больных, а остальным (составлявшим, естественно, огромное большинство), предоставлялась возможность складывать свои грошовые гонорары, где им вздумается – где-нибудь в углу, на шкафу, в тарелке. Ехидные родственники утверждали, что значительная часть больных не только ничего не оставляла доктору, но охотно брала из предложенного другими. Жили, во всяком случае, очень бедно… В доме не хватало даже такого дешевого по тем временам продукта, как молоко; недоставало денег на обувь, зимнюю одежду» 225. Так что, можно сказать, формально Баумгартен прав: филантропией своего рода доктор Лурья действительно занимался. Образован он был отменно: за его плечами был и естественный факультет Петербургского университета, и медицинский в Харькове. А вот был ли он успешен в том смысле, который подразумевается фразой Баумгартена?

Яков Анатольевич (как и его тогда 14-летний сын) был свидетелем Могилевского погрома 1904 г. Воспоминание о жизни семьи Лурье в этот период сохранились у сестры С. Я. Лурье: «Она сидит с отцом за французской хрестоматией “Petite à petite”. Возле ноги доктора топор, которым он намерен обороняться, если погромщики, действующие на соседних улицах, придут сюда. Топор этот отвлекает девочку от занятий, но отец неумолимо требует внимания к уроку» 226. Яков Анатольевич Лурье имел возможность наблюдать поведение полиции, по существу, поддержавшей погромщиков. Власти решили погром не заметить. В газете «Могилевские ведомости» о нем сообщалось как о реакции выпивших по случаю мобилизации «буянах», которые начали бить окна в домах. «Досталось и отдельным лицам, попавшимся в руки ватаги». В конце автор заметки призывает пожалеть и полюбить этих бедных темных людей (естественно, не пострадавших евреев, а погромщиков). Возмущенный доктор не стал молчать. Он обвинил могилевскую полицию в прямом соучастии в погроме. Когда никакой реакции от властей не последовало, он обратился к министру внутренних дел с предложением привлечь себя к судебной ответственности за ложный донос. Сообщения о его действиях появились в прессе. Смутьян получил по заслугам: за свою общественную деятельность доктор Лурья был сослан в Архангельскую губернию.

Яков Анатольевич был человеком широко образованным не только в области естественных наук. В предисловии к «Антисемитизму в древнем мире» Соломон Лурье пишет: «Работа обещала очень много, так как вместе со мной за эту же работу взялся мой покойный отец, лучше моего научно вооруженный для нее и стоявший на диаметрально противоположной точке зрения: еврейский вопрос – результат исторического недоразумения; еврейство существует потому, что существует случайно появившийся в мире антисемитизм, и будет существовать, только пока он существует» 227.

В марте 1916 г. Бикерман был на втором курсе, а Лурье, уже начинавший работать над книгой «Антисемитизм в древнем мире», был аспирантом того же факультета. Они вполне могли встречаться в университете на каких-нибудь семинарах или лекциях. Но говорить о возможном соперничестве второкурсника и аспиранта вряд ли возможно.

Однако был один день, когда они практически наверняка встретились, и днем этим было 11 марта 1916 г., когда на историко-филологическом факультете отмечалось двадцатипятилетие научной деятельности двух профессоров – С. А. Жебелева и Б. А. Тураева 228. Жебелев был общим учителем Лурье, который делал доклад на юбилейном заседании, и Бикермана, который в соответствии с нормами университетской жизни вряд ли бы пропустил заседание, где чествовали его учителя.