Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Я, конечно, слишком мало времени пробыл в Лондоне, чтобы иметь возможность составить себе проверенное впечатление. На внешний взгляд мне показалось, что война гораздо меньше задела Лондон и англичан, чем Париж и французов. Не говоря о движении на улицах и о значительном в то время количестве мужчин призывного возраста, которых можно было встретить на улице, пошиб жизни как будто был иной. Я остановился в гостинице «Ritz » , – правда, самой лучшей в Лондоне. В Париже в лучших ресторанах я, например, ни разу не видел никого вечером во фраке, ни за чьим столом – бутылки шампанского. Здесь, у «Ритца», все мужчины, без исключения, были во фраках, а дамы в бриллиантах, и не было стола, за которым не пили бы шампанского. Конечно, тут дело было в том, что англичане гораздо консервативнее в своих привычках и вкусах, чем французы, и им труднее от них отделаться; но главное различие было в положении тех и других. Как-никак, неприятель был менее чем в 100 километрах от Парижа, тогда как англичан отделяло от него море, и только налеты цеппелинов нарушали иногда покой Лондонских жителей.

Я посетил нашего посла графа Бенкендорфа. Раньше мне как-то не пришлось с ним встретиться. Я знал и научился уважать его по его телеграммам и письмам в министерство. Это был дипломат старой школы, аристократ из семьи, издавна близкой ко Двору. Он был полуиностранец, плохо владел русским языком. Телеграфная переписка с ним велась обычно на французском языке. Небольшого роста, сухой, подвижный старик поражал своей живостью. Он быстро говорил, что не мешало ему давать сдержанные меткие характеристики людям и событиям. Одним из главных его качеств был fair – верхнее чутье, которым он умел предугадывать, как повернется то или иное событие, чего можно опасаться, на что рассчитывать. Аристократ и джентльмен, граф Бенкендорф за свое долгое пребывание в Лондоне снискал общее доверие и уважение в английских политических кругах. Король его очень любил и однажды сказал Сазонову, что если б ему пришлось лишиться Бенкендорфа, это было бы национальным трауром в Лондоне. Россия многим и очень многим обязана была этому полуиностранцу, с честью ее представлявшему и много сделавшему, чтобы сломить стену предрассудков и предубеждений, отделявших от нас англичан.

Я высказал Бенкендорфу свои мысли по поводу Салоникской экспедиции и значения кампании на Балканах для общего сдвига европейской войны. По его желанию, я посетил Никольсона, товарища статс-секретаря по иностранным делам, бывшего посла в Петрограде, и повторил ему то же самое. Я чувствовал, однако, что хотя Никольсон внимательно отнесся ко всему, мною сказанному, и со многим соглашался, однако едва ли можно на что-либо рассчитывать. Когда я говорил, что совершенно нецелесообразно содержать в Салониках количество войск, недостаточное для наступления, но из которого также нельзя и взять ни одной роты, Никольсон ответил мне: «Да, но откуда нам взять еще солдат?» Между тем, по общему мнению, англичане, конечно, без ущерба для главного фронта, могли отделить несколько дивизий для посылки в Салоники.

В тот же или на следующий день я выехал в Ньюкэстль, откуда мы вышли на пароходе «Юпитер» в Берген. На пароходе мы встретились с русским журналистом, литературным критиком Чуковским, петроградским корреспондентом «Times» Вильтоном. Оба возвращались из круговой поездки русских журналистов во Францию и Англию. В Англию они ездили по приглашению английского правительства. Тут же был известный деятель по сближению русской и английской церквей Бирбек. Чуковский был премилый, очень талантливый и остроумный человек. Длинный путь до Петрограда показался коротким и занимательным благодаря его неистощимой веселости и всевозможным проделкам. Норвегию и Швецию мы проехали почти безостановочно, только в Стокгольме переночевали.

В Стокгольме на улицах слышна была русская речь; мне говорили, что там проживало до 40 000 русских, в том числе много укрывавшихся от воинской повинности. Настроение шведов внушало некоторые опасения. Армия и аристократия не скрывали своих симпатий Германии. По счастью, демократия и парламентские круги были, по-видимому, настроены определенно в пользу мира. Весна, по мнению некоторых, могла принести неприятные неожиданности. По дороге вдоль железнодорожного полотна мы видели шведские войска, в некоторых местах – проволочные заграждения, но все эти приготовления казались больше для вида, малосерьезными.

26 марта поздно ночью я прибыл наконец в Петроград. Не буду описывать, что я испытал, вернувшись на родину после всех моих скитаний, когда не раз думал, что в лучшем случае попадусь в плен австрийцам. В нескольких словах доскажу то, что было потом со мной, вплоть до той минуты, что я пишу эти строки.

Сазонов отпустил меня домой, к себе на отдых, что я тотчас и сделал. Семья моя была в Москве.

Недели через две-три после меня, на Фоминой, в Петроград приехали Пашич и И. Иованович. Я также приехал на это время в Петроград и представлялся Государю. Считая долгом сделать все, что мог, чтобы проводить мысль, в верности коей был убежден, что сдвиг на войне может быть достигнут только на Балканах, – одновременно, с нашей стороны через Румынию, а союзниками – от Салоник, я написал в этом смысле письмо Сазонову для представления Государю на аудиенции (прилагается письмо от 23 апреля).

Те же мысли я доложил Государю, когда был принят. Я сказал, между прочим, что, хотя конечно я не вполне осведомлен, но у меня сложилось впечатление, что союзники никогда не подвергали еще всестороннему рассмотрению и переоценке общий план войны; что, по-видимому, сложилось какое-то убеждение, которое не считают подлежащим проверке, что европейские фронты – это главное, остальные же имеют второстепенное значение. Конференция в Париже как будто исходила из непререкаемости этого положения. Поэтому решили, что не следует отделять сил на балканский театр войны. Между тем значение последнего для общего сдвига и, в частности, для нас – первостепенное.

– Еще бы, – перебил меня Государь, – успехи на Балканах побудили бы Румынию покинуть нейтралитет и приблизили бы нас к разрешению вопроса проливов. Но что Вы хотите, чтобы я сделал? я лично писал по этому поводу английскому королю; с моего разрешения Алексеев писал дважды, но англичане не поддаются доводам и не хотят посылать войск в Салоники.

Я ответил, что из бесед моих в Париже и Лондоне я вынес впечатление, что союзники могли бы пересмотреть свое отношение к Салоникской экспедиции, если бы они знали, что мы, со своей стороны, готовы сосредоточить силы, чтобы нанести удар с севера Болгарии.

– У нас была уже готова армия осенью, – сказал мне Государь, – но тогда румыны не пропустили ее. Теперь эта армия раскассирована, часть послана на Кавказ, другая пошла на усиление других фронтов. Потребуется месяц или два, чтобы вновь образовать армию, но я сделаю это, если союзники проявят готовность усилить армию в Салониках.