Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

– Ваше Величество, – возразил я, – если Вы разрешите мне высказать мнение, то мне кажется, что нам не следует предоставлять союзникам инициативу в этом вопросе. Одно из двух: или это для нас не важно, тогда не стоит об этом и говорить; или мы придаем кампании на Балканах серьезное значение, тогда мы должны взять дело в свои руки, сосредоточить серьезные силы для нанесения удара Болгарии с севера и требовать усиления Салоникской армии, дабы произвести наступление одновременно с обоих концов.

– Повторяю Вам, – сказал Государь, – я придаю этому вопросу самое серьезное значение и буду за ним следить. В скором времени сюда ожидается Китченер. К сожалению, он сам скорее противник Салоникской экспедиции. Впрочем, положение его пошатнулось в Англии [235].

Разговор коснулся Болгарии.

– В Болгарии сделаны были ошибки, – сказал Государь.

– Да, союзники сделали немало ошибок, – ответил я.

– Не одни союзники, а и мы сделали ошибки.

– Да, мы – также.

– Как, и Вы это думаете? – с живостью спросил государь.

Вопрос его меня кольнул. Мне показалось, что ему приятно, что я как бы косвенно осуждаю Сазонова. Последний говорил мне перед тем, что он чувствует, что Государь не по-прежнему относится к нему.

– Ваше Величество, – сказал я, – конечно, и с нашей стороны были ошибки, но ведь это неизбежно в каждом деле. Между тем я лично глубоко убежден, что выступление Болгарии против нас произошло не вследствие ошибок, совершенных дипломатией, а по гораздо более глубоким причинам. Главная из них, – та, что болгары не хотели допустить нашего водворения в Константинополе.

– Почему же? Разве Болгария не была бы счастливее в соседстве с нами?

– Болгары так не думали.

– Ну да, – Фердинанд.

– Нет, тут не один Фердинанд. Если б он один так думал, то с этим можно еще было бы справиться, но Фердинанд опирался на многих единомышленников в этом вопросе. Болгары понимали, что если Россия упрочится в Константинополе, то – конец их гегемонии на Балканах. Они уже не в состоянии будут посягать на своих соседей.

– Да, это, конечно, – согласился Государь. – я выключил Болгарию из своего сердца.

– Да, но чтобы изменить это положение, нам нужно нанести удар болгарам, а это возвращает к тому, что я докладываю Вам.

Аудиенция была довольно продолжительная. Рядом в приемной ждал Трепов, в то время – министр путей сообщения. Он сердился, что не успел ничего доложить. Тут же был министр финансов Барк, принятый раньше меня, и дворцовый комендант Воейков, которому приписывали большое влияние. В приемной пришлось просидеть некоторое время, и я успел сделать малопоучительные наблюдения над незначительностью обоих министров и тем, как они как будто подлизывались перед еще менее значительным Воейковым, который выступал, как павлин, в сознании своей важности. Все это было довольно противно.

Так закончилась моя служебная деятельность в 1916 году. Я уехал в Москву, потом, после поездки по Волге и Каме с женой, двумя детьми, родителями моей жены и четой Ону, мы все отправились к нам в деревню, в Васильевское. Там как громом поразило нас известие об отставке Сазонова и назначении Штюрмера министром иностранных дел. Я было подумывал уйти в отставку, но меня отговаривал от этого Сазонов, и мне казалось, что действительно не может долго продлиться эта бессмыслица руководства внешней политикой человеком, который ничего в ней не понимал и был, к тому же, с такой грязной репутацией. Назначение это, однако, принесло нам немало серьезного вреда. Сазонов слетел на польском вопросе. Он убеждал Государя в необходимости, не теряя времени, дать полякам широкую автономию, обещая ее осуществление тотчас по отвоевании края. Он предупреждал Государя, что если он этого не сделает, то в один прекрасный день он прочтет в газетах, что немцы даровали Польше гораздо больше, и тогда все, что потом он даст, будет иметь характер не добровольного, а вынужденного акта и утратит свою силу. «Если когда-нибудь нужно произволение царской власти, то в таких случаях “серенькое самодержавие” не говорит воображению никого». Так откровенно и прямодушно высказывался Сазонов, Государь ему поддакивал, мало того, соглашался с тем, что все так и нужно сделать.

Сазонов предупреждал его, что в таком случае это дело нельзя поручить Штюрмеру, который защищает противоположную точку зрения. Государь уполномочил Сазонова передать от его имени Крыжановскому повеление разработать соответствующий проект. На этом Сазонов покинул Ставку и поехал на несколько дней отдохнуть в санатории в Финляндию. Там он получил известие о своей отставке и письмо Государя о том, что он долго думал и пришел к убеждению, что ему приходится лишиться его сотрудничества ввиду крупных разногласий его во взглядах с председателем Совета министров, но что доверие его, Государя, к Сазонову осталось непоколебимым и что он всегда ценил его искренность.

Сазонов в ответном письме благодарил Государя за то, что он освободил его от обязанностей, которые ему становилось все труднее исполнять, ибо качество искренности, которое Государю угодно было отметить, подвергалось сильному испытанию в сотрудничестве со своими сочленами по Кабинету.

Отставка Сазонова ошеломила союзников. Французы и англичане через своих военных представителей в Ставке просили Государя, нельзя ли его вернуть, указывая, что его уход будет трудно объяснить общественному мнению. Государь ответил, что он и сам хотел бы этого, но что Сазонов ссылается на здоровье, которое мешает ему продолжать. Зачем понадобилась такая увертка, которая никого не могла ввести в заблуждение, я не знаю. Думаю, что и тут сказалось обычное малодушие Государя.

Назначение Штюрмера на место Сазонова произвело на всех более тягостное впечатление, чем отставка последнего.

Штюрмера я видел всего пять минут в августе. Я скверно чувствовал себя в то время и решил для лечения сердца ехать в Кисловодск, а потому, заехав к новому министру, сказал ему, что если он считает нужным, чтобы посланник при сербском правительстве был на своем посту, то я прошу его располагать моим местом. Штюрмер не имел никакого мнения по этому вопросу, но ему сказали, что нет основания торопить меня отъездом на Корфу, где действительно нечего было делать. На меня он произвел наружно отталкивающее впечатление своей внешностью типичного бюрократа с внушительным фасадом, плохо скрывающим пустоту содержания; высокий, толстый, с бородой-мочалкой и маленькими злыми холодными глазами, он был очень неприятен, несмотря на любезность приемов.

В министерстве стоял стон. Все оплакивали Сазонова, а про Штюрмера, отдававшего внешней политике полтора часа в день, сложилось единодушное мнение, что он абсолютно невежественен и в новых для себя вопросах не может и не хочет разобраться. Его интересовала в деле только личная сторона, положение, квартира, которую он занимает, и т. д. Интересы России были ему чужды, хотя я считал необоснованным обвинение его в измене. Он казался мне слишком политически безграмотным, чтобы проводить какую-то свою политику. Он настолько мало знал внешнюю политику, что, очевидно, до своего назначения интересовался ею меньше, чем рядовой читатель газет. Так, он думал, что Салоники искони принадлежали Греции, совершенно не понимал, как там очутились союзники. Он думал также, что в Риме еще проживает германский посол. Словом, он был круглым невеждой во всех вопросах, подлежавших его ведению, и потому придерживался тактики полного молчания с посещавшими его представителями союзных государств. В мою задачу не входит рассказ о печальном четырехмесячном пребывании его министром иностранных дел. За это время слово России за границей конечно утратило долю своего авторитета. Союзники не могли не взглянуть на нас как на восточное государство, в котором возможны всякие эксперименты.